Свои

Как ни странно, на заводе я подружился только с немцами Вилли и Карлом. Они родились в Поволжье, но еще детьми вместе с родителями были выселены в Казахстан. Считалось, что каждый немец — потенциальный шпион и сообщник немецких оккупантов. Я не знаю, кто их познакомил с латышками из Риги, но они женились на них и перебрались в Ригу. И Карл, и Вилли хорошо говорили по-русски, сносно по-латышски, но между собой говорили только по-немецки.

И я с ними теперь говорил по-немецки. Вначале они сопротивлялись. Когда я их спрашивал по-немецки, они отвечали по-русски.

— Мне это необходимо, — убеждал я их. — Мне же сдавать экзамен по иностранному в институте.

Месяца через три я снова бегло говорил по-немецки.

Я заметно окреп. Засыпая, я вспоминал трех своих женщин, особенно молочницу. Однажды, почувствовав, что от женщины пахнет сыром и молоком, я пошел за нею. Обогнав, оглянулся и увидел, что ей за сорок — уже не женщина! Скоро я убедился, что это совсем не так.

В судостроительном цехе, где я работал, женщин, за исключением крановщиц, не было. С бухгалтерами и нормировщицами имели дело бригадиры и мастера. Я, судовой сборщик самого низкого, третьего разряда, мог только найти повод поскандалить, но скандалы не способствовали завязыванию знакомств. На улицах я знакомиться не умел, этот особый дар у меня отсутствовал. В театры я перестал ездить слишком много времени надо было потратить, чтобы узнать о борьбе передовиков с консерваторами. Я не верил в эти страсти. Передовиков всегда мало, их нет смысла притеснять, наоборот, их принимали в партию, давали премии, бесплатные путевки в санатории, часы и радиоприемники. Посмотрев несколько пьес Шекспира, я не нашел в них ничего нового. На каждой улице в Красногородске жили свои Отелло, только они не душили, а лупили своих жен. Никакая измена женщины не стоила того, чтобы ее убить и сесть в тюрьму на десять лет, как минимум.

Я много читал. Обычно я брал в библиотеке два-три романа, мне их хватало на неделю. Я впервые прочитал Хемингуэя, Фолкнера, Селенджера. Их уже издавали огромными тиражами.

Выдавала книги Моника — латышка, которая говорила по-русски с типичным латышским акцентом. Было ей явно под сорок, большинство ребят, с которыми я работал, считали ее чуть ли не старухой. Сегодня, когда я понимаю, что нет ничего лучше молодости, я сплю и с пятидесятилетними женщинами, не со всеми, но с теми, кто сохранил свою сексуальность, кто хотел и остался женщиной, а не только женой и даже бабушкой.

В безупречной вежливости Моники я чувствовал отстранение от парней судостроительного завода, в основном русских и белорусов, которые читали только то, что от них требовали в вечерней школе. Моника меня выделяла. Иногда рекомендовала прочесть новую повесть или роман из толстых журналов, особенно из журнала «Иностранная литература». Мне нравились беллетризованные биографии великих людей, я предпочитал иностранных авторов, они писали раскованнее и субъективнее. Иногда Моника меня спрашивала о прочитанном; наверное, наши оценки совпадали, теперь, когда я приходил в библиотеку, она улыбалась мне. Мне нравилось на нее смотреть, на всегда белые, накрахмаленные блузки, на пушистые волосы, на линию ее бедер, затянутых в длинную узкую юбку.

Проходя как-то мимо профкома, я услышал имя «Моника», остановился и понял, что в комитете обсуждали, какой подарок ей купить на сорокалетие.

После смены я поехал в Ригу, — окраинный Вецмилгравис мы городом не считали, — купил розы, в декабре розы стоили дорого. Когда я перед закрытием библиотеки появился с розами, Моника даже покраснела от неожиданности.

Она достала сумку, по-видимому с подарками. По тому, как она ее поднимала, я понял, что сумка тяжелая.

— Я вам помогу, — и взял сумку. Она оказалась тяжелой от коробок конфет и трех альбомов по живописи — подарки от постоянных читателей.

Мы вышли из библиотеки. Она шла с розами, я с сумкой. Осмотрев мой плащ, шляпу и белое кашне, она, по-видимому, осталась довольной моим видом. Плащ и шляпу я купил с первой же получки.

Мы подошли к дому Моники. У дома было два отдельных входа, в одной половине жил инженер завода, вторую половину, с двумя небольшими комнатами — гостиной и спальней — и крохотной кухней с узким окном, раньше, по-видимому, это был чулан, занимала Моника.

— Я сегодня не отмечаю свой день рождения, — сказала Моника. — Это будет в воскресенье. Но я могу пригласить вас на чашечку кофе.

— С удовольствием, — ответил я.

На кухне, кроме стола и газовой плиты, стояла еще и ванна, закрытая достаточно прозрачной полиэтиленовой пленкой.

Моника быстро приготовила кофе, открыла коробку конфет.

— Может быть, хотите выпить? У меня есть ликер.

Мы пили ликер, запивали кофе, потом Моника извинилась и закурила. Напротив меня сидела взрослая женщина, которая была замужем, она знала что-то такое, чего не знал я. Я перехватил ее взгляд и почему-то понял, что если я сейчас чего-нибудь не предприму, то должен буду встать и уйти. Мы уже выпили по две чашки кофе и половину бутылки ликера.

Я пересел к Монике, обнял ее и начал расстегивать блузку.

— Не надо, — сказала Моника, — я вам как мама.

Я не придумал, что ответить, и расстегнул крючки на ее юбке.

— Тогда идите в ванную. От вас, кто работает на заводе, пахнет железом.

Я сполоснулся, не стал надевать сатиновые трусы, сшитые мамой, и пошел голым. Моника, уже в ночной рубашке, стелила свежие простыни.

— Ты вооружен и очень опасен, — улыбнулась она. Я лег в постель, а она ушла в ванную. Мне показалось, что она слишком долго не возвращалась. У меня будет потом много женщин, но все они оттягивали этот момент, когда надо лечь с мужчиной. Я как-то спросил одну свою знакомую об этом непонятном мне явлении.

— Это лучшие минуты в жизни женщины. Меня хотят. Сейчас я главная. Пусть горит от нетерпения, сейчас я диктую. Я королева, инициатива за мною. А как только ложишься, уже распоряжаются тобою. Тебя берут. ТЫ уже только подчиняешься этой более сильной скотине.

Моника легла рядом. У нее была хорошая фигура — нерожавшей женщины. Наверное, оттого, что я долго ее ждал, все закончилось почти мгновенно.

— Извини, — сказал я. — У меня много месяцев не было женщины. И поэтому все так быстро.

— Очень хорошо, — сказала Моника. — Так и должно быть.

Она поцеловала меня, потом целовала мою грудь, живот, и вдруг я почувствовал то, о чем только читал в сексуальных наставлениях. Моника шептала ласковые слова по-латышски, успокаивала меня, замедляла ритм, я ей подчинялся. Часы я снял и не знал, сколько времени прошло, но, вероятно, много, потому что Моника уже несколько раз обвивала меня ногами, расслабляясь, лежала с закрытыми глазами, снова оживала, и когда я наконец кончил, она, вероятно поняв, что я совсем без сил, принесла горячее мокрое полотенце, вытерла меня всего, и от этого мне стало легко. Она лежала рядом со мной, еще раскаленным, совсем прохладная.

В эту ночь мы почти не спали.

Я решил проблему с женщиной. Теперь я каждый вечер приходил к Монике, обычно после девяти вечера, и уходил в одиннадцать. Ей надо было выспаться, чтобы хорошо выглядеть на работе.

Она не знакомила меня ни с кем из своих знакомых, стесняясь моей молодости, все-таки разница в двадцать два года, к тому же русский работяга.

С нею я закончил свое сексуальное обучение. Она была требовательной учительницей и требовала повтора, если я плохо усваивал урок. Когда я вспоминаю свое детство и юность, я вспоминаю своих четырех женщин, школьные драки, лесную школу, туберкулезную больницу, Ирму. Заканчивался первый период в моей жизни.