Сволочи
Шрифт:
И тогда мы поймем, что шрам этот – отнюдь не фронтовое ранение, а попросту след жестокой и кровавой драки между блатняками и уркаганами того времени…
Ночь. Алма-Ата сорок третьего…
Была ночь… Была окраина полуголодной, но спасительной Алма-Аты, забитой эвакуированными, военными госпиталями, изнемогавшей от жуликов-интендантов, семейных трагедий, спекуляции и жестоких детских банд карманников, «домушников», малолетних налетчиков и несовершеннолетних убийц…
По-южному темной, непроглядной ночью под негромкое журчание арыков
Арба была чуть ли не до половины загружена, и груз этот от посторонних глаз прикрывал брошенный сверху брезент.
Пасть у ишака была замотана тряпьем. Он тряс головой, силясь сбросить с себя этот намордник, но мальчишка со шрамом огревал ишака длинным кнутом и тихо приговаривал:
– Ну, ты, сука!.. Не дергайся, как свинья на веревке. Заложить всех хочешь, падла?! Вперед смотри, мудила…
Ночь. Районное отделение милиции
Портрет Сталина, военные плакаты сорок третьего, грубо сделанный электрический стенд со схемой охраняемых объектов районно-государственного значения этой окраины Алма-Аты – продовольственные склады, территория военного госпиталя, военкомат и особняк второго секретаря коммунистической партии Казахской ССР… Это мы узнаем из надписей под «объектами». Двое милиционеров спят на деревянных скамейках…
Один дежурит у коммутатора и поглядывает на стенд – не замигает ли лампочка, не прозвучит ли тревожный сигнал…
Кто-то набивает диск автомата ППШ патронами…
Двое играют в нарды: здоровенный детина-казах, старшина милиции, и молоденький белобрысый русский паренек со скрюченной левой рукой. На пиджаке у него медаль «За отвагу» и нашивки ранений.
Колчерукий ловко бросает кости, передвигает шашки, спрашивает детину-казаха:
– А почему в госпитале осколок не вынули?
– Близко у сердца. Нельзя трогать, помирать могу.
– А с осколком не можешь?
– Могу. Только когда сопсем старый буду. А тебе что говорили?
Белобрысый помахал искалеченной рукой:
– Сказали – через год разработается и можно будет опять на фронт…
Ночь. Почти не освещенная окраинная улица Алма-Аты
Тащит ишак арбу вдоль высокого саманного забора. Поверх забора – колючая проволока, тусклые фонари.
За забором длинный глинобитный барак типа железнодорожного пакгауза. Запертые ворота выходят прямо на деревянную эстакаду. Для удобства разгрузки и погрузки с грузовиков…
Ишак протаскивает арбу еще метров сорок мимо запертой проходной, мимо слабо освещенного щита с надписью: «Продсклад № 4 Наркомата Обороны и Наркомата Здравоохранения СССР. Вход только по пропускам с предъявлением накладных и удостоверения личности».
Мальчишка со шрамом останавливает ишака у кучи мусора, сваленной прямо на землю у забора, и негромко говорит:
– Станция Березайка… Кому надо – вылезай-ка!
В арбе откидывается брезент, и оттуда выскакивают четверо.
Один лет пятнадцати, в кепочке-восьмиклинке, в тельнике под рубашечкой. Коротенький пиджачок в талию, хромовые сапожки – гармошечкой с вывернутым белым
«поднарядом».Двоим, одетым попроще, не больше четырнадцати. А четвертому и того меньше. Лет тринадцать, наверное…
– Понеслась по проселочной, – командует старший.
Двое стремительно начинают разгребать мусор у забора, освобождая внушительный подкоп.
– Тяпа! Остаешься здесь, – говорит старший самому младшему. – Смотришь в оба. Держишь скотину, чтоб арбу не увела… Упустишь – весь портрет распишу!!!
Тяпа деловито кивнул, взял ишака под уздцы.
– Котька! Художник!.. На крышу, – приказывает старший мальчишке со шрамом. – Я прошу закурить – ты прыгаешь сверху. Как тогда в Каскелене… Ясно?
Котя-художник подмигивает напарнику и ныряет в подкоп.
– Чего стоите, как сявки обосранные?! – тихо рявкает урка на двух пацанов. – Пошел!!!
Те быстро пролезают в подкоп под забором. Блатной оглядывается, достает из арбы короткую и мощную «фомку» – стальной ломик с расплющенным и загнутым концом, сует его под ремень и тоже исчезает в подкопе…
Ночь. Тускло освещенная территория продсклада
У дальнего торца складского барака Котя-художник достает из-за пазухи моток толстой веревки с петлей. Размахивается – петля летит наверх метров на пять и надевается на выступающий конек крыши склада. Котя мгновенно забирается по веревке на крышу… Двое пацанов ползут под эстакадой… Старший, почти не таясь, идет к дремлющему сторожу…
Неслышно, мягкими тренированными прыжками Котя-художник бежит по крыше туда, куда направляется старший пацан – Лаврик. Все ближе стягиваются к сторожу детские «темные силы»… На краю крыши над сторожем уже стоит готовый к прыжку Котя. Лаврик вплотную подходит к дремлющему сторожу, ухмыляется:
– Дядя! Закурить не найдется?
Сторож открывает глаза, вскакивает, отшатывается в испуге…
…но тут с крыши на него прыгает Художник!.. Сторож падает на доски эстакады, пытается сбросить с себя Котьку-художника…
…блатной Лаврик вырывает у него двустволку, выхватывает из-за голенища финку и всаживает ее в живот сторожу.
Тот сгибается пополам, зажимает живот руками, хрипит.
Лаврик бросает ружье Художнику, вытаскивает фомку, срывает ею замок с ворот склада, тихо приказывает:
– Все тащите в арбу! Главное – сгущенка!!! – И вместе с двумя пацанами исчезает на складе.
Котя смотрит на корчащегося сторожа, «разламывает» его ружье и видит, что…
…в стволах нет патронов!
Он поднимает двустволку, смотрит сквозь пустые стволы на тусклую лампочку у забора…
– Художник, бляха-муха!.. Ты где?! Давай сюда!
Пацаны с коробками дешевых конфет и каменными мятными пряниками, с полными жующими ртами, выбегают из склада, мчатся к подкопу, протискивают коробки наружу, грузят в арбу…
Бегут назад за новыми коробками.
Старший тащит два тяжелых короба, хрипит от натуги:
– Масло сливочное – тяжелое, сучара! Котька, помоги…
Котя показывает ему пустые ружейные стволы:
– У него даже патронов не было…
– Да хер с ним! Были бы – он бы тебя и зашмолял, не пожалел. Помогай таскать! Порошок, яичный порошок ищите!.. И сгущенку…