Свой среди чужих. В омуте истины

— Согласен! Однако надеюсь, что вы какое-то время у нас поработаете. Потом я дам вам индульгенцию! — и взглянул на лежавшую на столе записную книжку, которую я ему недавно передал.

— Отсюда? — ткнул я пальцем в ту сторону.

— Натюрлих! — улыбнулся он впервые. — Абер, ман мус ейн штемпел махен! [48]

Напряжение спало, тон стал дружелюбный, беседа потекла непринужденней. Под конец условились встречаться раз в не­делю.

— Осматривайтесь, господин Йохан, ознакомляясь не спе­ша с обстановкой с людьми, и тогда окончательно разработаем план действия, — закончил Манке, поднимаясь, чтобы позвать дам.

48

Конечно! Однако, следует еще поставить печать (нем.).

За ужином, выпив два-три бокала доброго рейнвейна, я чуть захмелел. Сказалась усталость и насыщенный переживаниями день, и на моем лице и взглядах, бросаемых на Шарлотту, она могла, как по открытой книге, прочесть многое.

Не отставал и Манке, которого я уже называл Вилли.

— Это чудное вино, — разглагольствовал он, — рожда­ют знаменитые виноградники древней Галлии, лозу которых перенесла в Германию в девятом веке супруга герцога Боривоя Людмила, принявшая христианство.

Видя, что муж пустился в рассуждения, фрау Манке под­нялась, поблагодарила за ужин и, положив ему на плечо руку, стала прощаться.

«Интересно, — подумал я, — кто командует парадом?»

Через полчаса я уснул, как убитый... а под утро Шарлотта юркнула ко мне под одеяло, и я почувствовал ее горячее тело.

— Гутен морген, майн либхень! [49] — и, лукаво на меня глядя, добавила: — Я так замерзла. Пришла погреться. Можно? Ви­дишь, какой снег там на дворе? — и все теснее прижималась ко мне.

49

Доброе утро, мой любимый! (нем.)

Поздно утром, когда усталая от любви и ласк Шарлотта заснула на моем плече, я, в полном упоении, какое-то время лежал, гордясь своей победой над красивой немкой. Но вскоре мой склонный к философствованию ум привел ряд ядовитых доводов: «Дамы в восхищении, а девицы льнут далеко не всегда к настоящему сильному духом и телом мужчине... Женщина всегда активней. И неизменно выбирает только она, предостав­ляя легковерным мужчинам воображать, что инициаторы они! Умные, если мужчина стоящий, держат его мертвой хваткой, нет — ищут другого. Глупые... Интересно, умна или глупа Шарлотта?..»

Потихоньку я освободил плечо и посмотрел на нее. Она, чуть посапывая, спала со счастливой улыбкой на губах... Так, поглядывая на немку, я задавал себе вопросы: «А ты, прелестная Шарлотта? Какая сила тебя поманила сюда? Задание Манке — проверить, чем дышит бывший начальник контрразведки НТС? Или повлекли флюиды добра, симпатии, которые излучали мои глаза, как ту привязавшуюся ко мне недавно в Париже беглую собаку, провожавшую меня, жалобно поглядывая и виляя хво­стом, до самого порога, а потом уныло ждавшую моего выхода? Или просто соскучилась по мужчине?..»

Чтобы ее не разбудить, я тихонько прошел в ванную, умылся, оттуда направился в кухню, сварил по-турецки кофе, поставил чашки на поднос и распахнул дверь в спальню. Шарлотта ле­жала, закинув за голову руки, и улыбалась, ее большие глаза живым огнем сверкающих топазов смотрели на меня, и я прочел в них лучезарную радость. Не торжество победительницы, а, пожалуй... благодарность.

— Ты, Йохан, просто чудо! Ни один немец или австриец так не поступит.

— А откуда ты знаешь, как будет поступать австриец?

— Мой муж, как и я, из Вены. Он погиб во время аншлюса. Ты чем-то на него похож, внешне вы совсем разные, чем-то другим, сама не знаю...

— Но ты говорила, что ни один австриец не подаст кофе после такой сладко проведенной ночи.

— Насытив желудок и плоть, мужчина обычно становится ленив, во всяком случае до первого желания! Об этом твердили мне и мать, и бабушка, и три моих тетушки! Ха-ха-ха!

— И ты часто в этом убеждалась? — подковырнул я.

Она бросила на меня взгляд и нахмурилась, но тут же рас­правила брови и улыбнулась:

— Интересуешься? — она не сказала: «Ревнуешь?» — Опыт у меня небольшой: муж, потом немец-гестаповец, о котором вспоминаю с отвращением, и приехавший из Парижа таинственный русский, который оказался не тем, кого ждали. И Манке бранил жену за то, что привела его ко мне, а не к шлюхе Бетти, чтобы проверить, чем ты дышишь. Вилли я успокоила, пообещав это сделать самой. Так что выкладывай все, что на душе! Ха! Ха! Ха! Вот такая я глупая, а потому что — счастливая! А ты, ты разве не счастливый? Ха! Ха! Ха! Счастливые дурачки!

4

Весна стояла на пороге. Неподалеку от Берлина, в лагере Шарнгорст, безносая косила свои жертвы без устали. Похожие на обтянутые кожей скелеты военнопленные выползали из палаток погреть спину.

Старший в моей группе Федор Курбатов невесело прощал­ся с оставшимися товарищами. Одни протягивал руку нехотя, другие пожимали ее крепко, а двое вовсе не подали.

«Надо будет взять их на заметку и поговорить. У сутулого шатена так злобно сверкнули глаза, что вряд ли это игра», — подумал я. И когда мы вышли из барака, спросил его фамилию у Курбатова.

— Силка Криволап, байт будто херсонский, из-под Алексан­дрии. Черт его разберет?! Недаром говорят: «Хохол не соврет, да и правды не скажет!»

— Лады, а теперь, Федор Петрович, собирайте группу. Гру­зовик стоит у ворот... Погода-то как разгулялась, а?

— Нынче двадцать второе марта! У нас на Дону старики гуторят: «День с ночью тягаются, равняются. Сорок сороков. Вторая весна идет-топает. Ежели сороки и галки прилетели — снег склюют, а кулики из заморья воду в клювах несут, а вешний жаворонок несет красно солнышко», — в глазах Курбатова мелькнула хитринка.

Направляясь к воротам, я думал: «С кем тут играет судь­ба? Что это? Искушение? Холодная справедливость говорит: "Оставь его, и вы будете квиты!" Значит, согласно древнему за­кону — око за око, зуб за зуб? Нет, нет! Надо его, Силку-дурака, выручить!» Перед глазами встало худое, старообразное лицо со впалыми щеками хмурого лагерника. Потом в памяти возникло из далеких лет другое лицо: нашего дворового мальчишки, сына прачки а вслед за ним наглое, злое третье лицо молодого «вояки» из банды Григорьева, в лихо надвинутой набекрень фуражке и винтовкой за плечами. Я повернул было назад, но подошла группа кандидатов в Вустрау во главе с Федором Курбатовым, и мы уехали.