Свой среди чужих. В омуте истины

— Видимо, хотят твердо убедиться: я это или другой дядя?

Она пришла 30 декабря. Когда на звонок я отворил дверь, передо мной стояла молодая, лет двадцати пяти, женщина, довольно скромно одетая. Из-под собольей шапочки на меня уставились пытливо ее серовато-зеленые глаза, потом на губах скользнула улыбка, и она спросила:

—Месьё Жан Добаа?—И, в ответ на мой кивок, продолжала по-французски: — Можно к вам зайти? Никому не помешаю? Вас предупредили, что я должна к вам прийти? У меня сугубо конфиденциальный разговор!

Я пригласил ее войти, познакомил с Александрой Петров­ной, и когда она, извинившись, ушла на кухню «готовить кофе», француженка протянула мне письмо Байдалакова со словами: — Читайте, а я пойду знакомиться с вашей мадам! — Под­нялась, подошла к окну, выглянула на улицу и направилась в кухню. Заговорила с Александрой Петровной на ломаном русском. А я взялся за письмо, оно гласило:

«Дорогой Иван! Спасибо, родной, за поздравление с Новым годом. Встречая его, мы поднимаем первые рюмки за то же. Маме о тебе я письмом уже сообщил. Эта весть воскресила ее силы, она здорова и бодра. Ты, верю, обнимаешь ее еще.

Хоть ругал ты Жоржа когда-то, но я знаю, как он любит тебя. Дабы его порадовать, я переслал ему твое письмо. Я по­нял хорошо твое письмо. Как ты помучился, бедняга. А Жорж сам напишет тебе. Он молодчина, много перенес, но все так же неутомим. В Отечественную войну я был мобилизован там, где жил. Однако воевал я недолго, попал в окружение, но, переодевшись, избежал счастливо плена. Долго боролся в под­полье и здорово насолил фрицам. Но они меня все же сцапали в концлагерь. Я бежал, но был ранен при налете. Рядом со мной погиб Кирилл. Но сейчас я уже встал на ноги, дом отстроил, а семья еще разрослась.

По-прежнему увлекаюсь своей специальностью, дети вы­росли и много радуют. Здоровье, слава Богу, не сдает. Буду рад получить от тебя весточку. Мысленно крепко тебя обнимаю. Искренне твой Василий».

Оглядев письмо со всех сторон, я обратил внимание на то, что интервалы между строками слишком широкие. Мелькнула мысль: «Тайнопись!»

Вошла Александра Петровна с гостьей, и мы уселись за кофе. Оказалось, что мадемуазель — назовем ее Элен! — Лена встречалась с Алей — так звал я Александру Петровну — на приеме в финском посольстве, что поначалу вызвало у фран­цуженки известную настороженность, которая, как мне показа­лось, погасла, когда речь коснулась происшедших в прошлую ночь событий в Румынии. Согласно сообщению московского радио, свергнут с престола король Михай и провозглашена на­родная республика. Совет министров возглавляет по-прежнему Петру Гроза.

Конечно, во французском посольстве подробности о свер­шившемся перевороте знали в деталях, и Элен, не без задней мысли, рассказала, как Петру Гроза, дождавшись, когда во дворце будет на карауле преданный ему полк, приказал прежде всего отключить все телефонные провода. Глубокой ночью ворвались в спальню Михая и потребовали письменного от­речения от престола. Он заартачился и заявил, что ничего не подпишет, прежде чем не посоветуется с матерью. Делать было нечего, сына провели к королеве-матери. Узнав об ультиматуме и тщетно пытаясь созвониться с французским и английским по­сольствами или вызвать прислугу, она, как женщина мудрая, тут же оценила ситуацию: либо отречение, либо смерть как крайняя мера. И они на нее пойдут!

— В результате, — продолжала Элен, — договорились, что Петру Гроза и прибывшие с ним лица гарантируют, что все имущество, принадлежащее династии, не будет конфисковано, с условием, что бывший король и его мать не станут предпри­нимать враждебных мер и высказываний против нового строя. Кстати, один из участников этого путча, мне кажется, игравший немаловажную роль, был посол СССР в Румынии, некий грузин, Серго Кавтарадзе! Скажите, уважаемая мадам Александра, не тот ли это человек, который работал в вашей редакции?

— Как же, столько мне нервов стоил этот Серго Иванович! А началось это так: позвонили из ЦК и порекомендовали мне взять к себе редактором Кавтарадзе С.И. Я не раз бывала в Грузии, знаю многих писателей и слыхала о том, что он еще до революции дружил с товарищем Сталиным и даже какое-то время прятал его в своем доме от разыскивающей его полиции. А когда в двадцать втором году Грузия вошла в состав СССР, занимал высокие посты не то в правительстве, не то в ЦК. И вдруг был снят и направлен, кажется, директором завода, а вскоре опять снят...

— Наверно, поссорился с вашим соседом? — улыбнулась Элен.

—К советам из ЦК, сами понимаете, надо прислушиваться. И Кавтарадзе стал моим редактором. Прошло какое-то время. Я познакомилась с его милой женой и маленькой дочерью. И вот как-то он заболел и слег в больницу. Прошла неделя, и я посчитала своим долгом его посетить. Поговорила с врачами, те заверили, что «идет на поправку!» Потом зашла к нему в палату и просидела возле него с добрый час и со спокойной совестью вернулась домой. А спустя несколько часов после моего ухода, ночью, его увезли на Лубянку... — Александра Петровна неторопливо допила кофе, и, грустно улыбнувшись, продолжала:

— Вскоре я заметила странную ко мне перемену в отноше­нии людей. Писатели уже не толпились у меня в приемной. Все реже появлялись «друзья»—Саша Фадеев, Леня Соболев, Костя Симонов... И вдруг в «Правде» появилось сообщение о том, что расстрелян враг народа Серго Иванович Кавтарадзе. А на другой день в издательстве было назначено партийное собрание. На повестке дня стоял один вопрос: «О непозволительной дружбе заведующей редакцией большевика с семнадцатого года Алек­сандры Петровны Павловой-Рябининой с ныне расстрелянным врагом народа Кавтарадзе». Секретарь парткома Гослитиздата подготовил «честных коммунистов» неплохо, чтобы остальные послушно пели им в унисон. А выступить и сказать «свое мне­ние» должны были все. Собрание длилось до утра и единогласно постановило исключить меня из партии за дружбу с ныне рас­стрелянным врагом народа. В заключительном слове я сказала: «Да! Я поняла, что мне нет места среди вас!» Это мое заявление подействовало сильней, чем то, как я встречала выступления ораторов презрительной улыбкой. В отместку было решено тут же отправить резолюцию в райком...

— Я не знала, что у вас были такие си гран малёр, большие беды! — покачала головой Элен.

— Писатели перестали меня узнавать, а кое-кто, завидя меня, переходил на другую сторону улицы. И когда возле ЦДЛ ко мне подошел поэт Голодный с широко распростертыми руками, я осторожно его предупредила: «Миша, ты разве не знаешь?» А он обнял меня и, усмехаясь, воскликнул: «Как не знать, дорогая!» — Потом стал расспрашивать, возмущаться и долго меня не отпускал...

— Так талантливые люди своими поступками, в задушевной беседе, в суждениях обогащают ум, окрыляют душу, меняют взгляды на происходящее, избавляются от большевистской не­терпимости и рабского повиновения! — не удержался я. И тут же поймал укоризненный взгляд хозяйки.

— Опасаясь ареста, я уехала с сыном к старшей сестре в Ленинград. Прошел месяц, другой, я успокоилась и вернулась к себе в Москву, на Кудринку. На той же неделе мне позвонил из ЦК Поликарпов: «Хватит, Александра Петровна, капризничать! Возвращайтесь на работу!» В тот же день принесли постанов­ление райкома: считать решение парткома Гослитиздата недей­ствительным и пожелание немедленно вернуться на работу...

— Интересно... и какова была реакция сослуживцев?

—Начальство извинилось, партийные «товарищи» встрети­ли подчеркнуто вежливо, а беспартийные не скрывали радости. Что же касается писателей, то они, будто ничего не происходи­ло, как ни в чем не бывало снова затолпились в приемной. Вот такова наша действительность, — подытожила Александра Петровна.