Священное сечение
Шрифт:
— Ты часто ходишь за покупками, когда живешь здесь?
Перони вздохнул:
— Снег надолго отрезал нас от всего мира, Ник. Поезда не ходят, самолеты не летают. Машин на дорогах тоже негусто. Полагаю, нашему стрелку будет трудно выбраться из Рима. Если только он захочет исчезнуть отсюда.
— Зачем ему уезжать? — спросил Коста. — Мертвое тело американки хранило некое послание. Нужно решить эту проблему. Человек не может загадать загадку и удалиться, так и не узнав, разгадают ее или нет.
— Понятия не имею, — проговорил Перони, доедая бутерброд. Он с трудом встал на ноги и отряхнулся от крошек. — Я больше ни черта не понимаю. Знаю только, что мне надо выспаться. Разбуди меня в нужное время. — Вдруг он задумался. — Какого черта Лео так легко уступил американцам?
Однако Коста отлично понимал, что происходит. Лео Фальконе никогда не вступал в сражения, которые не мог выиграть. Этим он и выделяется в квестуре среди прочих. Инспектор умнее многих. Возможно, существовала еще одна причина. Утром появился какой-то безликий тип из службы безопасности — пришел как раз в тот момент, когда американку грузили в катафалк — и разговаривал с Фальконе наедине. Раньше Коста его никогда не видел. Перони — а он знал практически всех полицейских и агентов в городе, как гражданских, так и военных — только взглянул на этого человека и тихо выругался.
— Как звали того парня из службы безопасности?
Перони скорчил гримасу отвращения.
— Виале. Не спрашивай меня о том, чем он занимается. Или в каком звании. Я встречал его пару раз, когда мы арестовывали людей, которых он хотел отпустить на свободу. Этот тип умеет оказывать давление.
Коста чувствовал, что ступил на опасную тропу.
— Даже ты ему поддался?
— Я мог бы все рассказать тебе, Ник, — промурлыкал Перони, — но беда в том, что потом мне придется отрезать твой язык. Я шучу, хотя тут не до шуток. Если честно, то такие люди в наше время добиваются всего, чего хотят. И мешать им — только себе вредить.
Коста улыбнулся и молча направился к дивану. Улегся на него и впервые за последние сутки вытянул ноги.
— Намек понял, — сказал Перони, махнул рукой и скрылся в спальне.
Моника Сойер стояла у простого деревянного прилавка «Ланголо дивино» и мучилась оттого, что не владела итальянским. В агентстве ей порекомендовали это место и попытались объяснить, что там присутствует игра слов, которая в переводе обозначает одновременно и «божественное» и «винное». Она вроде поняла шутку. Речь шла о винном баре. Или даже об энотеке, то есть месте, где продаются разнообразные вина, дешевые и не очень. А также довольно дорогие блюда из макарон, сыра и холодного мяса. По крайней мере так ей сказали. И вот теперь Моника стоит в баре, расположенном на углу двух узких аллей неподалеку от кампо деи Фьори и не понимает толком, что к чему. Один конец комнаты в форме буквы L похож на библиотеку, где возвышаются один над другим ряды дорогих на вид бутылок, уходящие под высокий потолок. Остальная часть бара представляет собой простой узкий проход с деревянным полом, где может разместиться несколько человек. Тут стоят несколько сосновых столов, а в стеклянном шкафу красуются тарелки с ароматным сыром. Пожилой человек в коричневой куртке вроде тех, какие носят продавцы в лавках скобяных товаров, быстро говорил что-то по-итальянски. Бармен мог бы обращаться к ней и на урду, Моника все равно ничего не понимала. В заведении, кроме нее, находился еще только один клиент, человек в черном костюме. Он сидел на скамье, читал итальянскую газету и потягивал вино из самого большого стакана, который Моника Сойер когда-либо видела. Время от времени человек взбалтывал содержимое, нюхал его, улыбался и делал небольшой глоток.
Моника родилась в Сан-Франциско и хорошо знала бары. У нее должно получиться. В третий раз она очень отчетливо произнесла: «Будьте добры, бокал шардонне». И была готова расплакаться, так как человек за стойкой вновь начал лепетать что-то непонятное и махал рукой в сторону множества бутылок с разнообразнейшими винами.
— О черт… — прошептала Моника. Все шло из рук вон плохо. Из-за непогоды ей придется торчать одной в Риме еще несколько дней. Делать здесь абсолютно нечего, даже поговорить не с кем. И выпить негде, когда появляется
такое желание. За исключением баров отеля одинокой и все еще довольно красивой американке сорока двух лет просто пойти некуда, да и небезопасно. К ней постоянно кто-то пристает.— Итальянский и испанский весьма похожи, но, боюсь, они вряд ли взаимозаменяемы, — услышала она за спиной мягкий голос, говоривший с ирландским акцентом.
К Монике Сойер подошел человек в темном костюме. Он бесшумно приблизился к стойке, что при нормальных обстоятельствах могло напугать ее. Однако в данном случае Моника вовсе не испугалась. Незнакомец улыбался приятной улыбкой. У него интеллигентное лицо, несколько морщинистое, со шрамом, но тем не менее довольно симпатичное. Около пятидесяти, отличные белые зубы. Прямоугольные очки в проволочной оправе, слегка старомодные и с затемненными стеклами, так что она не сразу смогла различить серый цвет его глаз. Длинные густые волнистые, как у художника, волосы пепельного цвета.
Они никогда не оставят тебя в покое, подумала Моника. Потом увидела, как незнакомец развязал шарф на шее, и испытала глубокое детское чувство вины.
— Отец, — пробормотала она, глядя на жесткий воротник и чувствуя, как к щекам приливает кровь. — Простите, я не поняла.
Перед ней красивый мужчина. В том-то и вся проблема. Учитывая, что Харви, возможно, приедет в Рим только через несколько дней, а то и через неделю, ей надо здесь с кем-то общаться. Один только звук родной английской речи сразу все изменил.
— Да как же вы могли понять?
Он шести футов ростом и хорошо сложен. Смотрит на ее пальто из лисьего меха, размышляя, может быть, о том, что это за женщина бродит по заваленному снегом Риму, одетая, словно для выхода в театр.
— Это самая теплая одежда, которая у меня есть, — поспешно стала объяснять Моника. — Кроме того, я надела пальто, готовясь к встрече с мужем. Он собирался прилететь сюда сегодня из Нью-Йорка. Но, говорят, аэропорт закрыт. И одному Богу известно на сколько… — Она молча выругала себя, понимая, что должна следить за речью. Моника Сойер посещала монастырскую школу в Пало-Альто и должна знать, как вести себя в подобной ситуации. Однако он вроде бы не очень шокирован. Служители церкви нынче стали совсем другими.
Священник на мгновение прикоснулся к ее пальто своими длинными крепкими пальцами.
— Извините меня. Я не часто вижу такие вещи в обыденной жизни. — И протянул ей руку. — Питер О’Мэлли. Мы ведь два иностранца, застигнутые непогодой в Риме, так что, если вы не возражаете, я представлюсь вам. Я весь день слонялся по городу, не зная, чем заняться. Откровенно говоря, мне приятно слышать родную речь.
— Я думала в точности о том же! — Она ответила на крепкое мужское пожатие. — Моника Сойер.
— Тогда покончим с формальностями. — Он бросил взгляд на пожилого мужчину за стойкой. — Вы хотели выпить, Моника?
— Да, черт возьми! — ответила она автоматически и вновь почувствовала прилив крови к щекам.
— Тогда вы получите вашу выпивку, черт возьми. Только прошу вас, не пейте шардонне. Вино из французского винограда и совсем не плохое, но в Риме надо…
Монике захотелось рассмеяться. Она одна в странном, чужом городе, и довольно симпатичный священник пытается флиртовать с ней.
— Порекомендуйте мне что-нибудь, Питер, — твердо попросила она.
— Если вы хотите белого вина, будет преступлением уехать отсюда, не попробовав «Греко ди туфо».
Человек за стойкой поднял густые седые брови. Кажется, он одобрял выбор священника.
— Что это такое?
— Оно сделано из самого старого винограда в Италии. Древние греки привозили его из Фессалии задолго до Рождества Христова. Если не ошибаюсь, сейчас к востоку от Неаполя находится около сотни виноградников, где производят это вино. Когда вы пьете «Греко», то ощущаете то же, что и Вергилий, когда писал «Энеиду». Если поедете в Помпеи, что вам непременно надо сделать, то увидите надписи на фресках, которым уже две тысячи лет. Там написано что-то в этом роде: «Ты действительно холоден, Битис, и превратился в лед, если даже греческое вино не может согреть тебя».