Священное

Отзвук этого слышен в великолепных песнопениях «Йигдаль Элохим Хай» и «Адон» («olam»), равно как и во многих частях «Царской короны» Соломона бен Иегуды Гебироля, подобных, например, «Нифлаиму»:

Чудесны дела Твои, Это познает и знает моя душа Твои, о Господи, власть и величие, Блеск, и слава, и награда Власть Твоя надо всем Царствие и честь. Твари небесные и морские показывают, что Ты пребудешь, Когда они тонут в пустоте. Твоя это сила, тайна которой Утомляет мысль, Ибо Ты могущественнее, Чем ее пределы. Сокровенны мощь, Тайна и первооснова. Твое — всемогущество и изобилие. Твое имя, хранимое мужами света, И сила, удерживающая мир над ничто. Сокрытое откроется в день судный. И трон Твой, высящийся над всякой высотой, И полное тайн обиталище в эфире, Твое бытие, свет коего пронизывает все живое, О коем мы говорим, что ткем лишь в его тени.

Или как сказано в Atta nimsssa:

Ты еси! Ни слух ушей, ни свет очей Тебя не достигают. Никакие Как, Почему и Где Не пристают к тебе как знаки. Ты еси! Тайна Твоя сокровенна, Кто мог бы ее измерить! Так глубоко, так глубоко — Кто мог бы ее найти! [31]

Глава шестая. Fascinans

Der Du vergnugst alleine

So wesentlich, so reine.

31

Из: Sachs M. Festgebete der Israeliten. 3.Teil. 15 Aufl. Breslau, 1898.

(Момент нуминозного IV)

1. Качественное содержание нуминозного (которому mysteriosum дает форму) представляет собой, с одной стороны, улсе показанный отталкивающий момент tremendum с его «majestas». Но, с другой стороны, в нем очевидно присутствует одновременно нечто особым образом притягательное, обольстительное, очаровывающее, составляющее странную контраст-гармонию с отталкивающим моментом tremendum. Лютер говорит: «Равно как мы в страхе почитаем святыню, и все же не убегаем от нее, но больше в нее погружаемся» [32] . А один нынешний поэт пишет:

32

См.: Sermon von den guten Werken, zum ersten Gebot der zweiten Tafel, Absatz 3.

Чего страшусь — к тому же и тянусь…

Эта контраст-гармония, эта двойственность нуминозного прослеживаются по всей истории религии, начиная, по меньшей мере, со ступени «демонического ужаса». Это вообще самое странное и заслуживающее максимального внимания явление в истории религии. Сколь бы ужасающе-страшным не являлось демонически-божественное душе человека, оно будет для нее столь же притягательно-волнительным. И содрогающаяся пред ним в смиренном отчаянии тварь в то же время всегда тянется к нему, чтобы как-то с ним соединиться. Mysterium — это не просто поразительное, но также еще и чудесное. Оно не только сводит с ума, оно увлекает, пленяет, странно восхищает, нередко выступает как опьяняющее и упоительное, дионисийское воздействие numen. Мы назвали бы этот момент fascinans нуминозного.

2. Рациональные представления и понятия, которые составляют параллели этому иррациональному моменту fascinans и схематизируют его, — это любовь, жалость, сострадание, милосердие, воспопомощенствование. Все это — «естественные» моменты всеобщего душевного опыта, помысленного в совершенной форме. Но сколь бы важными ни были эти моменты для переживания религиозного блаженства, полностью они его не исчерпывают. Так же как и его противоположность, переживание «ira», содержит в себе глубоко иррациональные моменты, так есть они и у религиозного блаженства. Состояние отрадности — это большее, много большее, нежели просто естественная утешенность, уверенность, счастье любви, какой бы высокой степени они ни достигали. Чисто рационально или чисто этически понятый «гнев» еще не исчерпывает того глубоко ужасающего, что заключено в тайне божественного. Точно так же «благочестивый образ мысли» еще не исчерпывает глубин того чудесного, что содержится в приводящей в восторг тайне испытанного в переживании божества. Его можно обозначить как «милость», но только в нуминозном смысле слова, предполагающем как истинно милостивый образ мысли, так и «что-то еще» сверх него.

3. Это «что-то еще» имеет свои предварительные ступени далеко в истории религии. Возможно и даже вполне вероятно, что на первой ступени своего развития религиозное чувство выступает поначалу только одним своим полюсом, а именно отталкивания, обретая контуры впервые в облике демонического ужаса. В пользу этого говорит, например, то, что еще на поздних ступенях развития «религиозное почитание» означает «примирение», «упокоение гнева». В санскрите это — aradh [33] .Но от одного такого демонического ужаса, если дальше он сам оказывался ничем, а не моментом чего-то более полного, что постепенно вторгается в сознание, невозможен переход к позитивно направленным чувствам, к numen, к нуминозному [34] . Из него мог бы возникнуть культ только в облике «apaiteisthai» и «apotr'epein», в форме искупления и примирения, упокоения и предотвращения гнева. Из него никогда не объяснить того, что нуминозного ищут, желают, что к нему стремятся, стремятся не только ради естественных нужд и помощи, которой от него ждут, но и ради него самого. Причем не только в формах «рационального» культа, но также в тех странных сакраментальных действиях, ритуалах, методах причащения, посредством которых человек сам ищет, как ему оказаться во власти нуминозного.

33

Позже первоначальный смысл «примирения» почти полностью исчезает, а слово начинает означать просто «почитание».

34

Об этом факте, имеющем решающее значение, но никогда не улавливаемом в его загадочности (или недооцениваемом, когда его вообще замечают) историками религии, подробнее см. G. A., S. 11.

Наряду со стоящими на первом плане в истории религии, нормальными и легкими для понимания проявлениями и формами религиозного действия — такими как умиротворение, мольба, жертвоприношение, благодарение и т. п., мы обнаруживаем ряд странных вещей, которые все больше притягивают к себе внимание и в которых надеются помимо просто религии познать и корни «мистики». Посредством множества странных действий и фантастических опосредовании религиозный человек пытается здесь овладеть самим сокровенным, наполниться им, даже отождествиться с ним. Эти действия разбиваются на два класса: с одной стороны, магическое отождествление самого себя с numen с помощью магико-культовых действий, с помощью формулы «посвящения», заклинаний, освящения, заколдовывания и т. п., а с другой стороны, шаманские методы «одержимости» — вселения, самонаполнения в экзальтации и экстазе. В начале это была, пожалуй, просто магия, а целью было присвоение чудесной силы numen для «естественных» целей. Но на этом не остановились. Обладание numen внутри себя, захваченность им сделались самоцелью, их стали искать ради них самих, обращаясь и к утонченнейшим методам и к дичайшим методам аскезы. Так начиналась «vita religiosa». Благом, даже счастьем становится само пребывание в этих странных, зачастую диковинных состояниях нуминозной захваченности, что полностью отлично от мирских благ, достигаемых с помощью магии. Но и здесь начинается затем развитие, очищение переживания, оно достигает зрелости. Тончайшие нюансы «духовного» состояния и облагороженная мистика завершают дело. При всех различиях между собой, общим для всех них является то, что mysterium переживается в них согласно его положительной реальности, согласно его внутренним качествам, а именно как неслыханно блаженное. Но в то же самое время оно несказанно, понятийно невыразимо, его можно только пережить — в чем, собственно, и состоит это блаженство. «Учение о спасении» указывает на положительные дары, оно их охватывает и ими пронизывает все, но оно ими не исчерпывается. Пронизывая и воспламеняя их, оно превращает их в нечто большее, чем то, что может в них понять и высказать рассудок. Оно дает покой, который высится над всяким разумом. Язык может лишь лепетать об этом. И только с помощью образов и аналогий дает оно отдаленное и сбивчивое представление о себе.

4. «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку» — кто не слышал высокого звучания этих слов Павла, не ощущал в них дионисийского упоения. Поучительно здесь то, что подобные слова, с помощью которых пытается найти выражение высшее чувство, возвращают нас к тем же «образам», что душевный настрой здесь «идет от образов», имеющих чисто негативное значение. Еще поучительнее то, что, читая и слушая такие слова, мы даже не замечаем того, что они представляют собой лишь негативное. То, что мы можем приходить в восхищение и даже в упоение от целых цепочек таких отрицаний, что сочинены целые гимны глубочайшей выразительности, в которых, собственно, ничего не сказано:

О, Господь, глубь безосновная, Как мне достаточно познать Тебя, Великую высоту твою. Как устам моим Назвать Твои свойства. Ты — море непостижимое, Я тону в Твоем сострадании. Сердце мое пусто для истинной мудрости. Обойми меня руками Твоими. Хотя себе и другим Я охотно говорю о Тебе, Но слабость моя остается со мною. Ибо все, чем являешься Ты, Все без конца и начала, И я теряюсь перед этим. [35]

35

Langes Ernst. Hymnus auf Gottes Majestat, bei A. Bartels. (1727). S. 273.

Поучительно это и как указание на то, сколь независимо положительное содержание от понятийного выражения, сколь сильно и основательно оно схвачено, «понято», сколь глубоко оно может быть оценено на уровне самого чувства и из него.

5. Просто «любовь» и просто «доверие», сколь бы радостны они ни были, не объяснят нам того момента восхищения, из которого ткутся наши нежнейшие и интимнейшие песнопения, полные страстной тоски по избавлению:

Иерусалим, ты, град высокий…

Или:

Я видел издали, Господь, твой трон…

Или чуть ли не танцующие стихи Бернара Клюнийского:

Urbs Sion unica, mansio mystica, condita caelo, Nunc tibi gaudeo, nunc tibi lugeo, tristor, anhelo. Te, quia согроге non queo, pectore saepe penetro; Sed саго terrea, terraque carnea, mox cado retro. Nemo retexere nemoque promere sustinet ore, Quo tua moenia, quo capitolia plena nitore. Id queo dicere, quomodo tangere pollice coelum, Ut mare currere, sicut in a`ere figere telum. Opprimit опте cor ille tuus tecor, о Sion, о pax. Urbs sine tempore, nulla potest fore laus tibi mendax. О nova mansio, te pia concio, gens pia munit, Provehit excit^at auget identitat efficit unit. [36] Град мой единственный, Град мой таинственный, зыблющий светы! Он примерещится, и вострепещется сердце: «о, где ты?» Ты воздыхающим, изнемогающим успокоенье, Душам ревнующим, света взыскующим вечное рвенье. Там не кончается, полною чается, полною зрима Невозмутимая, неизъяснимая радость Солима! Лавры отрадами, кедры прохладами благостно веют, Стены топазами и хризопразами сладостно рдеют. Яшмы сияние, лалов пылание, свет сердолика — Свет милосердного и благосердного Божьего Лика. Нет там ни времени, нет там ни бремени, ни воздыханья, Но в бесконечности плещущей вечности преизлиянья. [37]

36

Bernardus Morlanensis. De vanitate mundi et gloria caelesti / Ed. Eilh. Lubinus. Rostochii, 1610; B. 2.

37

Бернард Морланский. О презрении к миру / Пер. С. С. Аверинцева // Памятники средневековой латинской литературы X–XI веков. М., 1972. С. 318–319. — Прим. пер.