Святилище

Женщина еще не укладывалась и не раздевалась, только сняла шляпку и положила на кровать, где спал ребенок. Лежа рядом, они создавали впечатление неустроенности явственнее, чем искусственное освещение и свежая постель в пропахшем долгим запустением жилье. Казалось, женственность - это некий ток, идущий по проводу, на котором висят несколько одинаковых лампочек.

– У меня на кухне кой-какие вещи, - сказала женщина.
– Я сейчас.

Ребенок лежал на кровати под лампочкой без абажура, и Хорес подумал, почему это женщины, покидая дом, снимают абажуры со всех ламп, хотя больше ни к чему не притрагиваются; он смотрел на ребенка, на его посиневшие веки, образующие на фоне свинцового цвета щечек тусклый, синевато-белый полумесяц, на влажную тень волос, покрывающих головку, на поднятые, тоже потные ручонки и думал: "Боже мой. Боже мой".

Он вспоминал, как впервые увидел ребенка в ящике за печью в том полуразрушенном доме за двенадцать миль от города; о гнетущей близости Лупоглазого, нависшей над домом будто тень чего-то размером со спичку, уродливо и зловеще искажающая нечто знакомое, привычное, большее в двадцать раз; о себе и женщине в кухне, освещенной лампой с треснутым закопченным стеклом, стоявшей на столе с чистой спартанской посудой, о Гудвине с Лупоглазым где-то в окружающей темноте, казавшейся безмятежной из-за стрекота лягушек и насекомых и вместе с тем таящей в близости Лупоглазого зловещую безымянную угрозу. Женщина тогда выдвинула ящик из-за печи и стояла над ним, спрятав руки в бесформенную одежду.

– Приходится держать его здесь, чтобы не подобрались крысы, - сказала она.

– О, - сказал Хорес.
– У вас есть сын.

Тогда она выпростала руки, вскинула их жестом одновременно непринужденным и робким, застенчивым и гордым, и сказала, что он может прислать ей апельсиновых леденцов.

Женщина вернулась с чем-то, аккуратно завернутым в обрывок газеты. Хорес догадался, что это выстиранная пеленка, еще до того, как она сказала:

– Я развела в печи огонь. Должно быть, слишком уж расхозяйничалась.

– Нет, что вы, - сказал Хорес.
– Поймите, это просто вопрос юридической предусмотрительности. Лучше причинить кому-то мелкие временные неудобства, чем рисковать нашим делом.

Женщина, казалось, не слышала. Расстелив на кровати одеяло, она положила на него ребенка.

– Видите ли, в чем дело, - сказал Хорес.
– Если судья заподозрит, что я знаю больше, чем явствует из фактов... то есть надо попытаться внушить всем, что арест Ли за убийство - просто...

– Вы живете в Джефферсоне?
– спросила женщина, завертывая ребенка в одеяло.

– Нет. В Кинстоне. Правда, здесь я... когда-то практиковал.

– Однако тут у вас есть родные. Женщины. Жившие в этом доме.

Подняв ребенка, она подвернула под него одеяло. Потом взглянула на Хореса.

– Ничего. Я знаю эти дела. Вы были очень добры.

– Черт возьми, - возмутился Хорес, - неужели вы думаете... Идемте. Поедем в отель. Вы отдохнете как следует, а рано утром я приду. Давайте понесу ребенка.

– Я сама.

Спокойно взглянув на него, женщина хотела добавить еще что-то, но повернулась и пошла к двери. Хорес выключил свет, вышел следом за ней и запер дверь. Женщина уже сидела в машине. Хорес сел на переднее сиденье.

– Отель, Айсом, - приказал он и обратился к женщине: - Я так и не научился водить машину. Иной раз, как подумаю, сколько времени потратил, не учась...

Узкая тихая улочка теперь была вымощена, но Хорес еще помнил, как после дождя она превращалась в канал с черной массой из земли пополам с водой, журчащей в канавах, где они с Нарциссой в прилипших к телу рубашонках и заляпанных грязью штанишках плескались и шлепали босиком за неумело выстроганными корабликами или рыли ногами ямы, топчась и топчась на месте с напряженным самозабвением алхимиков. Он помнил те времена, когда улочку, еще не знающую бетона, с обеих сторон окаймляли дорожки из красных кирпичей, уложенных однообразно и неровно, постепенно превратившихся в причудливую беспорядочную темно-бордовую мозаику на черной, затененной от полуденного солнца земле; теперь бетон, этот искусственный камень, хранил в начале подъездной аллеи отпечатки его и сестры босых ног.

Редкие уличные фонари сменились ярким светом под аркой заправочной станции на углу. Женщина внезапно подалась вперед.

– Останови, пожалуйста, здесь, - попросила она. Айсом нажал на тормоза.
– Я выйду тут, пойду пешком.

– Ничего подобного, - возразил Хорес.
– Поехали, Айсом.

– Нет, постойте, - сказала женщина.
– Сейчас мы поедем мимо людей, которые вас знают. А потом еще на площади.

– Ерунда, - сказал Хорес.
– Айсом, поехали.

– Тогда сойдите вы, - предложила женщина.
– Он тут же вернется.

– Не выдумывайте, - сказал Хорес.
– Ей-Богу, я... Айсом, езжай!

– Зря вы, - сказала женщина. Она снова села на место. Потом опять подалась вперед.
– Послушайте. Вы были очень добры. Намерения у вас хорошие, но...

– Вы что, решили, что я плохой адвокат?

– Видимо, со мной случилось то, что должно было случиться. Бороться с этим бессмысленно.

– Если вы так считаете - конечно. Но это неправда. Иначе б вы велели Айсому ехать на станцию. Так ведь?

Женщина смотрела на ребенка, оправляя одеяло у личика.

– Выспитесь, - сказал Хорес, - а утром я буду у вас.

Они миновали тюрьму - прямоугольное здание, резко испещренное тусклыми полосками света. Лишь центральное окно, перекрещенное тонкими прутьями, было настолько широким, что его можно было назвать окном. К нему прислонялся негр-убийца; внизу вдоль забора виднелся ряд непокрытых и в шляпах голов над широкими натруженными плечами, в мягком бездонном вечернем сумраке низко и печально звучали голоса, поющие о небесах и усталости.

– Да вы не волнуйтесь. Все понимают, что это не Ли. Они подъехали к отелю, перед ним на стульях сидели коммивояжеры и слушали пение.

– Я должна...
– заговорила женщина. Хорес вылез из машины и распахнул дверцу. Женщина не двинулась.
– Послушайте, я должна сказать...

– Да, - сказал Хорес, подавая ей руку.
– Знаю. Я приду рано утром.

Он помог женщине вылезти. Они вошли в отель и подошли к конторке, коммивояжеры оборачивались и разглядывали ее ноги. Пение, приглушенное стенами и светом, слышалось и там.

Пока Хорес говорил с портье, женщина с ребенком на руках молча стояла рядом.

– Послушайте, - сказала она. Портье с ключом пошел к лестнице. Хорес тронул женщину за руку, направляя за ним.
– Я должна вам кое-что сказать.

– Утром, - ответил Хорес.
– Я приду пораньше, - сказал он, поворачивая ее к лестнице. Но женщина упиралась, не сводя с него взгляда; потом высвободила руку, развернувшись к нему лицом.

– Ну, ладно, - сказала она. И заговорила ровным, негромким голосом, чуть наклоняясь к ребенку.
– У нас совсем нет денег. Сейчас все объясню. Последнюю партию Лупоглазый не...

– Да-да, - сказал Хорес, - утром это первым делом. Я приду к концу вашего завтрака. Доброй ночи.

Хорес вернулся к машине, пение все продолжалось.