Святослав

Цвитана помогала, конечно, по мере сил. И не только она, все жены, находившиеся в Доростоле, старались как-нибудь облегчить жизнь воев: помогали копать рвы, укреплять стены, спускались к Дунаю и приносили воду.

Но воев становилось все меньше, живые едва держали в руках оружие — вот что узнала Цвитана из разговора Ангела с Микулой.

«Как же им помочь?» — думала болгарка.

И Цвитана поняла, чем может помочь она воям, что должна сделать…

Перед рассветом, когда вой, проснувшись от тяжелого сна, строились в ряды и шли к воротам, Цвитана надела шлем, оставшийся подле очага, и двинулась вслед за воями. У ворот, как все, взяла копье.

Никто ее не остановил. Кто узнал бы в ней, одетой, как и прочие вой, с копьем в руках, женщину? Кто стал бы задерживать того, кто шел из города в поле, к вражескому стану, — биться не на живот, а на смерть?1 Даже вой, к которым присоединилась за стеной Цвитана, не заметили, кто идет рядом с ними.

— А ты взял нож? — спросил ее воин, шедший справа.

— Взял, — ответила Цвитана и пожалела, что не взяла его… А потом был бой, и Цвитана делала все, как и другие вой, только в то время, когда они орудовали луками и мечами, а порой и ножами, она била ромеев копьем, била, покуда сама не упала на поле.

Поздно ночью выплыла из-за Дуная и поднялась над плесом большая, полная луна. Она залила ровным, ясным сиянием реку и берега, осветила каждую былиночку. Там, где недавно шла битва, поблескивало оружие — щиты, мечи, темнели тела убитых, а над ними даже сейчас, ночью, кружили хищные птицы.

Русские вой ходили вблизи городских стен в поле и собирали своих воев, чтобы до восхода солнца предать их земле. Так же точно вокруг своего стана ходили ромеи…

И вдруг несколько ромеев остановились. Они увидели одного руса. Вытянув вдоль тела руки, с высокой грудью, он лежал лицом к месяцу и широко открытыми глазами глядел на небо, на тучки, звезды.

Ромеи ужаснулись:

— Он живой!

Но воин был мертв. Он бился до конца и умер, как стоял в бою: не страшась врагов и смерти, глядел им прямо в лицо.

Но не только это поражало в мертвом воине. С головы его скатился шлем, воин лежал, запрокинув голову, его буйные волосы спадали на плечи, на землю…

— Это женщина! — сказал кто-то из ромеев.

Да, это была простая женщина из болгарского села — Цви-тана!

— Ужас! — говорили ромеи. — Они воюют все. Над полем все выше и выше поднималась луна.

Еще через ночь возвратились Микула и Ангел. Они не добрались до болгарских сел, на левом берегу тоже стояли ромеи. Столкнувшись с ними, они едва спаслись. Ангела тяжело ранили в ногу.

Не будь Микулы, Ангел погиб бы. Он не мог идти, не смог бы и переплыть Дунай. Но, когда налетели ромеи, Микула успел спрятаться в камышах. Ночью, поддерживая друга, он переплыл Дунай.

Микула на руках принес через Подольские ворота Ангела к их огнищу. Стояла темная ночь. Они сели на холодную землю, Ангел позвал Цвитану.

Она не отозвалась, — должно быть, помогала кому-нибудь под стенами. Вой отдыхали, ждали ее долго. Но Цвитана к огнищу не вернулась.

— Где же она? — испуганно поглядев на Микулу, спросил Ангел.

Микула молчал. Шлема возле огнища не было. Цвитаны уже нет.

8

Какая это была битва? Десятая? Двадцатая? Разве сочтешь?

Месяц уже делает второй круг, где-то дозрели нивы, где-то падают на землю плоды, где-то поспели овощи…

И где— то тихо: можно стать в поле, говорить полным голосом, петь, смеяться…

Кто сказал, что можно смеяться? Русские вой гибнут на поле за Доростолом, гибнут в городе от голода и болезней, в городе на деревьях нет уже ни листочка, на земле ни травинки. Но и это не спасет — вокруг смерть, одна смерть.

Император велел взять и привести к нему пленников. Пусть скажут, чем живут русы, где берут силы, сколько их, долго ли еще смогут держаться.

Пленных привели. Император думал, что их много, потому что вел их, окружив кольцом, большой отряд. Но когда отряд приблизился к императору и бессмертные, разорвав кольцо, расступились, император увидел, что там стоит лишь один человек.

Кто знает, сколько было ему лет. Острые плечи убеждали, что этому мужу пришлось много и тяжело потрудиться на своем веку. Длинные черные усы спадали почти до самой груди, но бледное без морщин лицо, сверкающий взгляд красноречиво свидетельствовали о том, что человек еще молод, что ему жить бы да жить…

Из одежды на пленнике остались только простые, полотняные короткие штаны на ременном пояске, да и то такие изодранные, что сквозь них просвечивало тело. Голая грудь была в нескольких местах порублена, у сердца зияла глубокая рана.

Но он, казалось, забыл о ранах и бесстрашно смотрел на императора и его воинов. Что-то перекипело, переболело уже в его душе, будто он переступил за черту жизни и не ведал больше страха, он даже улыбался.

Император вскипел.

— Спроси, — сказал он толмачу, который стоял рядом, — чего он улыбается?

Толмач поспешил сказать пленнику, что от него хотят, объяснив ему и то, перед какой высокой особой он стоит…

Пленник что-то крикнул в ответ на слова толмача и засмеялся.

— Что он говорит?! — завопил Цимисхий.

— Он говорит, великий василевс, что видел… Толмач замялся.

— Что? Что? — еще громче крикнул император.

— Он говорит, будто видел мертвых князей, но живого императора еще не видел. Потому и смеется…

— Проклятый тавроскиф, — взвизгнул император, — он дорого заплатит за свои слова!… Спроси у него, сколько войска осталось у князя Святослава.

Пленный ответил:

— У ромеев много войска, но у князя Святослава вдвое больше…

— Пусть скажет, сколько именно.

— Сколько звезд на небе…

Император бесновался — пленник ничего не боялся, смеялся над ним.

— Спроси у него, велик ли голод в Доростоле, есть ли у ру-сов хлеб, мясо, вино…

Пленнику перевели, что интересует императора.

— Знаю, знаю, — промолвил тот и медленно, облизав языком запекшиеся губы, продолжал: — О, у нас в Доростоле всего хватает — хлеба, мяса, молока, вина… всего вдоволь, вдоволь… Пусть бы лопнул этот ваш император!