Святой Илья из Мурома

— Рано! — ответили ему из темноты. — Всему свой срок и своя мера. Свой черёд и своё предназначение...

Молчаливые послушники подали ему чистую рубаху, порты и облачили в доспех, как для боя.

Задевая широкими плечами за стены, Илья вышел из узких ходов киевских пещер. Его ослепило солнце. Привыкнув к свету, резавшему глаза и светившему жёстко и неприятно, он увидел гридней конных, держащих в поводу Бурушку.

— Илья Иваныч, тебя князь зовёт.

Илья тяжело поднялся в седло, словно век на коне не сиживал и мотаясь, как тряпичный, в седле. Они долго ехали через весь город.

Смутно, словно во сне, вспоминал Илья дорогу ко княжьему терему. И даже князя самого. Смутно помнил и разговор их, и то, как, павши на колени, попросил он князя услать его куда-нибудь подальше от Киева. Помнил только ответ:

— Бери дружину от Белгорода и ступай на службу в Царьград, к императору Василию Второму, на срок, который он укажет.

И когда через несколько дней он выехал на Черниговскую дорогу, попался ему безумный слепой старик-нищий. В нём с трудом узнал Илья золотодела Иосифа. Старик сидел на земле и что-то чертил пальцем, улыбаясь своим мыслям. Его никто не дразнил и не донимал.

— Что ж это с ним? — услышал Илья разговор гридней. — Это ведь никак Иосиф? Богатейший среди ювелиров мастер.

— Умом повредился. Вовсе безумный стал, — ответил кто-то. — Внук у него единственный повесился.

— Вениамин, что ли?

— Он.

— Жалко! Мастер был изрядный. Вон у меня бляшки на поясе — его работа. Жалко...

Илья Муромец и дочь его

Ён ещё-то столу поляници повыспрашиватъ: «Ты скажи-mo, поляница, попроведай-ко, Ты коей земли да ты коёй Литвы, Тоби как мне паляницу именем назвать И удалую звеличати по отечеству?» Говорила паляница таковы слова: «Ты удаленькой дородной добрый молодец, Ай ты славныя богатырь святорусьскии! Когда стал ты у меня да и выспрашивать, Я про то стану теби высказывать. Есть я родом из земли да из тальянскою, У меня есть родна матушка честна вдова, Да честна вдова она колачница, Колачи пекла да тым меня воспитала А й до полного да ведь до возрасту; Тогда стала я иметь в плечах да силушку великую, Избирала мне-ка матушка добра коня, А й добра коня да богатырскаго, Й отпустила меня ехать на святую Русь Поискать соби да родна батюшка, Поотведать мне да роду племени. А й тут старый-то казак да Илья Муромец Ён скоренько соскочил да со белой груди, Брал-то ю за ручушки за белый, Брал за перстни за злачёный, Он здынул-то ю со матушки сырой земли, Становил-то он ю на резвы ножки, На резвы он ножки ставил сутротив себя, Целовал ю во у ста ён сахарнии, Называл ю соби дочерью любимою: «А когда я был во той земли во тальянскою, Три году служил у короля тальянскаго, Да я жил тогда дай у честной вдовы, У честной вдовы да й у колачницы, У ней спал я на кроватке на тесовоей Да на той перинке на пуховоей, У самой ли у ней на белой груди». Й оны сели на добрых коней да порозъехались Да по славну роздольииу чисту полю. Ещё старый-то казак да Илья Муромец Пороздернул он свой шатёр белыи, Да он лёг-mo спать да й проклаждатися А после бою он да после драки; А й как эта поляничища удалая Она ехала роздольицем чистым полем, На кони она сидела, пороздумалась: «Хоть-то съездила на славну на святую Русь, Так я нажила себе посмех великии: Этот славный богатырь святорусьскии А й назвал тую мою матку.. Мене назвал… Я поеду во роздольице в чисто поле Да убью-то я в поли богатыря, Не спущу этой посмешки на святую Русь, На святую Русь да и на белый свет». Ёна ехала роздольицем чистым полем, Насмотрела-то она да бел шатёр, Подъезжала-то она да ко белу шатру, Она била-то рогатиной звериною А во этот-то во славный бел шатёр, Улетел-то шатёр белый с Ильи Муромца. Его добрый конь да богатырский А он ржёт-то конь да й во всю голову, Бьёт ногамы в матушку в сыру землю; Илья Муромец он стоп там, не пробудится От того от крепка сна от богатырскаго. Эта поляничища удалая Ёна бьёт его рогатиною звериною, Ёна бьёт его да по бедой груди, Ещё спит Илья да й не пробудится А от крепка сна от богатырскаго, Погодился у Ильи да крест на вороти, Крест на вороти да полтора пуда: Пробудился он звону от крестоваго, А й скинул-то свои да ясны очушки, Как над верхом-тым стоит ведь поляничища удалая, На добром кони на богатырскоем, Бьёт рогатиной звериной по белой груди. Тут скочил-то как Илья он на резвы ноги, А схватил как поляницу за желты кудри Да спустил ён поляницу на сыру землю, Да ступил ён поляницы на праву ногу, Да он дёрнул полянину за леву ногу, А он надвоё да ю порозорвал, А й рубил он полянииу по мелким кускам. Да садился-то Илья да на добра коня, Да он рыл-то ты кусочки по чисту полю, Да он нерву половинку-то кормил серым волкам, А другую половину чёрным воронам. А й тут поляници ёй славу поют, Славу поют век по веку.

Глава 8 Служба заморская

Несколько десятков громадных кораблей приняли па борт четыре тысячи киевских дружинников. Ветер ударил в тугие паруса. Упруго качнувшись на солёной волне, флот владычицы морей тогдашнего мира — Византии понёс их через Чёрное море, через узкий пролив к гаваням бухты Золотой Рог константинопольского рейда.

Плыли всего две недели. И воевода Илья Муромец лишний раз убедился в правоте слов князя Владимира: до Византии недалеко, а по морю — рукой подать!

По высадке на шумных пристанях Константинополя понял и другое: предусмотрительные византийцы истратили огромные деньги на доставку русского корпуса морем, потому что боялись, как бы следовавший сухопутной тропою огромный отряд не соединился с болгарским войском. Всё же — братья по вере. Как бы не произошло то, что хорошо помнили в Константинополе.

Не стали бы русы и варяги со славянами грозить Царьграду, как грозил ему отец Владимира князь Святослав.

В Константинополе дружину киевскую постарались держать как можно меньше и сразу кинуть в бои, чтобы не составляла она угрозы столице империи.

Но город — самый большой в тогдашнем мире — Илья рассмотреть успел. Никогда богатырь не смог бы представить такое скопление народа и домов, улиц, площадей, рынков... Город поглотил русский корпус, как песчинку. И всё же присутствие большого числа дружинников из Киева не могло не наложить на жизнь Константинополя своего отпечатка, хотя город был многонациональным. В нём были целые огромные кварталы сирийцев, армян, евреев, целые районы, заселённые славянами, но больше всего, конечно, греков...

Не сразу, но всё же успел разобраться воевода, как устроен город. Кто здесь набольший, кто меньший, кто сильный, кто слабый... Конечно, его поразили богослужения и храмы, каких он никогда прежде не видел. Такой красоты и такой мощи не мог представить себе человек, выросший в лесах и воевавший в степях безлюдных.

Над городом высилась розоватая громада Святой Софии. Она поражала издали, потому что более всего напоминала холм природный, а не человеком сотворённый, но, когда Илья попал внутрь, голова у него закружилась!

Тысячи свечей освещали необыкновенную красоту фресок и мозаик, мерцало золото и серебро паникадил, священных риз и тысяч драгоценных окладов книжных, потиров и статиров. Когда же запел тысячеголосый хор, Илья и спутники его, как и те, что были здесь прежде, могли сказать: «Позабыли мы, где находимся: на земле или на небе!»

Константинополь ошеломлял! Но, прожив несколько дней в ожидании приёма у императора, Илья разглядел и многое другое. Да и трудно было не разглядеть.

Ежедневно в городе происходили казни. Нельзя сказать, что Илья прежде казней не видывал. Казнили и в Киеве, но это было редко, и казнили, как правило, отъявленных преступников. Здесь же казнь была ежедневным спектаклем, куща сбегались простолюдины и приезжали знатные, словно на представление скоморохов. И казни-то все какие-то особенные, измышленные хитростным сатанинским умом! Умелые палачи, кои, к ужасу Ильи, гордились своим ремеслом, били приговорённых кнутами, вырывали языки, рубили руки и ноги. Но была казнь особая — в быке. Посреди площади стоял бронзовый пустотелый бык, который раскалялся разведённым под ним костром. В него засовывали жертву, и поджариваемый человек кричал, умирая. Крик его, искусно изменяемый специальным устройством, превращался в бычий рёв, что был слышен чуть не во всём городе.

И здесь палачи проявляли изобретательность: могли кинуть жертву в раскалённого быка, и тогда гибель была почти мгновенной, а могли толкнуть в холодного зверя и медленно разогревать его. Тогда бычий рёв слышался часами! Десятками ослепляли дезертиров, бежавших из византийской армии, что дезертирства не уменьшало. И это тоже страшно удивило Илью. Среди дружинников дезертиров не было никогда. Люди рвались в дружину. Почитали за великое счастье, ежели в дружине оказывались. И смерть и даже увечье в бою считали милостью Божией!

— Какие-то ромеи (так звали византийцев) не такие, как мы! — сказал Илья Сухману Одихмантьевичу, командовавшему отрядом русов и варягов.

— Знамо, не такие! — ответил умный и приметливый мурома. — Наши-то в дружину по воле идут, а ромеи — по принуждению.

Византийское войско состояло из стратиотов, которые жили в деревнях, сами себя содержали, но за службу в армии получали земельный надел и всякие налоговые послабления. Однако налогов налагалось так много, что доходов с надела земельного не хватало для того, чтобы стратиот был исправен, здоров и хорошо вооружён. Он уже не мог, как прежде, содержать коня, не мог купить хороший доспех или оружие, даже провианта собрать в нужном количестве.

— Потому, — сказывали Илье и Сухману увечные стратиоты, питавшиеся милостыней Христа ради у многочисленных храмов константинопольских, — ежели прежде стратиоты составляли знаменитую тяжеловооружённую византийскую конницу, то теперь их в основном брали во флот, где никакого домашнего снаряжения не требовалось.

Расспрашивали Илья, Сухман и прочие воеводы, почему увечные стратиоты милостыней меж дворов волочатся в городах, а не живут, как в Киевском княжестве, на попечении своих общин крестьянских и родов.