Святой Илья из Мурома

— Прости, отец! — прошептал Подсокольничек и взмахнул ножом.

Но в этот момент резкий порыв ветра распахнул полог у входа. Из качнувшейся лампады прямо на лицо Ильи брызнуло масло. Он вздрогнул и открыл глаза...

Подсокольничек, зажмурившись, ударил в горло.

— Сынок! — страшно вскрикнул Старик. — Сынок.

Подсокольничек открыл глаза и увидел, что Старик успел закрыть горло рукой и теперь стилет торчит в кисти. Он выдернул нож и взмахнул им второй раз, но вбежавший стражник ударил его копьём в спину, и тут же несколько копий вбежавших дружинников ударили его сзади под рёбра. Он выронил кинжал и, взмахнув руками, упал в объятия отца...

* * *

Похоронив сына, Илья перестал говорить совсем. И так-то был не речист, а теперь и вовсе замкнул уста.

Молча ехал он перед дружиною, пересекая Кавказские горы, поднимаясь всё выше и выше, а затем спускаясь узкими ущельями в долины. Он молчал на остановках и только по воскресным дням молча выстаивал походную службу и причащался. Священник, молодой болгарин, даже не решался исповедовать его. Он только читал покаянную молитву, а Илья кивал при упоминании всех грехов.

Ему не докучали беседою ни воеводы, ни гридни, ни бояре...

Словно все приняли вместе с ним обет молчания, который Илья нарушил дважды. Первый раз, когда приказал отпустить всех пленных без выкупа.

И второй — когда, пройдя Тьмутаракань, на вопрос византийцев, почему русская дружина не грузится на суда, чтобы плыть в Херсонес, коротко ответил: — Мы идём в Киев.

Выезжат стары казак на поле на чистое, Он на то жа на раздольице на широкое; Он завидел молодца во чистом поли. Заревел-тo стары казак по-звериному, Засвистел-то стары казак по-соловьиному, А зашипел-тo стары казак по-змеинаму. Кабы едет молодец-от, не оглянется. А говорыт молодец-от таковы слова: «А уж вы ой ecu, мои вы два серы волка, Два серы мои волка да серы выжлоки! Побегите вы-ко тепере во темны леса, А тепере мне-ка не до вас стало: Как наехал на меня супостат велик, Супостат-де велик дак добрый молодец. А уж ты ой ecи, мой да млад ясен сокол! Уж ты ой ecи, мой да млад бел кречет! Полетите-ко теперь во темны леса, А теперь мне-ка не до вас стало». А как не две горы вместе сотолкалося, Не две тучи вместе сокаталося, — А как съезжаются стары казак с Подсокольником. А они билися палочками буёвыми: А рукояточки у палочек отвернулися; Они тем боем друг дружку не ранили. А они съезжаются, ребятушки, во второй након, Они секлися сабельками вострыми: И у них востры ти сабельки исщербалися; А они тем боем друг дружку не ранили. А съезжаются ребятушки по третий раз, А кололися копьями-де вострыми (Долгомерные ратовища по семь сажон): По насадочкам копьица свернулися; Они тем боем друг дружку не ранили. А соскочили ребятушки со добрых коней, А схватилися плотным боем, рукопашкою. А кабы борются удалы да добрые молодцы: А Подсокольничек кричит, да мать-земля дрожит; А старый казак скричит, да лесы ломятся. А как по счастъииу было да Подсокольника, По злочастьицу было Ильи Муромца: А как-де правая рука да приокомбала, А как-де левая нога его приокользела, А как падал стары казак на сыру землю. Ещё сплыл-тo Подсокольничек на белы груди; Он не спрашивал ни роду и ни племени, Он не спрашивал отечество-молодечество; Он расстёгивал латы его кольчужные, Он вымал из нагалища чинжалый нож; Он хочет пороть его белы груди, Он и хочет смотреть дакретиво сердцо. И ещё тут-то стары казак возмолится: «Уж ты, Спас, Спас многамилоопив, Пресвята ты Мати Божия, Богородица! Как стоял я за веру христианскую, И стоял я за церкви за Божии, И стоял я за честные монастыри». У стары казака силы вдвое прибыло. Он смахнул Подсокольника со белых грудей, А он сплыл Подсокольнику на белы груди; А он расстёгивал латы его кольчужные, Он вымал из нагалища чинжалый нож; Он и хочет пороть его белы груди, Он и хочет смотреть и ретиво сердцо. А еща сам старой что-то прираздумался: «А не спросил я ни роду и ни племени, Не спросил я отечество-молодечество». А говорыт-то старый казак таковы слова: «А уж ты ой еси, удалый добрый молодец! Ещё коего города, ты коей земли?» Отвечает удаленький добрый молодец: «Я от моря-моря, я от синего, От того же от камешка от латыря, А я от той же бабы да от Салыгорки; Уж я ездил удалый да добрый молодец; Еща есть я ей сын да Подсокольничек, По всему я свету есть наездничек». А вставает стары казак на резвы ноги, Становит Подсокольника на резвы ноги, А целует в уста его сахарнью; А называт Подсокольника своим сыном, Называт-то своим сыном любимыим. Говорила Подсокольнику матушка родимая: «Не дошедши до старого, слезывай с коня, Слезывай-де с коня да низко кланяйся». А и побратался стары казак со своим сыном. А поехал старый казак во чисто папе Он во тонкий шатёр да бел полотняный. А и спит-де стары казак он ведь суточки, А спит-де стары казак он двое суточки. Ещё это Подсокольнику за беду стало, За великую досадушку показалося: «Я стару казаку так унижался же». Поехал Подсокольничек ко белу шатру: «А старого казака а Илью Муромца Ещё прямо его я копьём сколю». А и приехал Подсокольничек ко белу шатру; Он и ткнул-де стары казака дак во белы груди. У стара казака было на белых грудях Ещё чуден крест был Господен, Немал, не велик, дак полтора пуда: А скользёнуло копьё Подсокольника. Ото сну тут старой казак пробуждается; А он схватил Подсокольника во белы руки; Вышибал он выше лесу стоячего, Ниже облака он ходячего. Еща падал Подсокольничек на сыру: землю, И разбился Подсокольничек во крошечки. Ещё тут Подсокольничку славы поют, А славы-де поют да старину скажут.

Глава 10 Возвращение

Степями шли трудно — наскакивали печенеги и ещё какие-то новые кочевники, вовсе Ильёй незнаемые прежде, но тоже языка тюркского. Стычки были кратковременными и не унесли ни одного дружинника, но двигаться пришлось в большом напряжении. Спасибо, Мстислав тьмутараканский вожей прислал, провианта...

До Днепра дотянули, ни одного больного или отсталого не бросили. А уж по Днепру весть в Киев подали — дружина из Царьграда, из мест неведомых возвращается. От дружины, правда, оставалось меньше четверти. Однако шли с гордо поднятыми головами, шли, как и положено победителям, покорившим Сицилию, Сирию и Армению.

Киев так их и встречал.

К переправе приехал сам князь Владимир со всем двором, всей думой и всеми воеводами, кои были не в разъездах.

— Киева — не узнать! — ахали и утирали слёзы дружинники, воевавшие в дальних краях почти десять лет. Те, кто пополнил дружину русскую в Византии позже, тоже видели много перемен. Город несказанно разросся, но главное — поднимались над стенами его купола православных церквей, на которые с великим облегчением и счастьем благополучного возвращения крестились дружинники.

— Смотрите! — говорили другие. — Почти все княжичи здесь.

И точно: на противоположном берегу Днепра, под кручею, в толпе придворных Владимира видны были алые княжеские шапки Владимировых сыновей.

— Вона как нас встречают! — радовались простодушные воины.

«Неспроста они здесь, да и не нас они встречать собрались», — подумал Илья.

Всё разрешилось, когда после приветствия князя постаревшего, тронутого сединой, кинулся к Илье Добрыня — старик стариком.

— Здравствуй, Добрынюшка-креститель! — пошутил Илья, обнимая не скрывавшего радостных слёз старика.

— Ты уж скажешь — «креститель»! — отмахивался старый воевода.

— Истинно так, — говорил Илья. — К нам гусляры приходили, пели былину про тебя, как ты Змея на Почайне одолел. Понимать то просто: твоими трудами змей язычества побеждён, ты крестил народ в Киеве и в Новгороде...

— Да эти гусляры бают невесть какую нелепицу! У них дело такое, чтобы слушали нелепицу ихнюю! Тут на них монахи сильно серчают! Городят невесть что, гусляры-то! Постов не держат! А как были старые праздники, так и празднуют и Масленицу, и Ярилин день...

— Чего княжичи-то все тут? Не нас же ради?! — спросил Илья.

— Беда! — сокрушённо затряс головой Добрыня. — Сестра моя, Малуша, мать Владимира, помирает. Вот велела всех внуков собрать!

Они ехали мощёными киевскими улицами — встречные, прижимаясь к домам, уступали дорогу, снимали шапки.

— Как много нового построили! — удивлялся Илья.

— Да мне всё это чужое, — признался Добрыня. — Я больше в Новгороде.

— И мне всё чужое, — сказал Илья. — Весь мир от меня отодвинулся.

— Знаю, — сказал Добрыня. — Мне сказывали всё... Чего делать-то будешь?

— В монастырь пойду.

— Так тебя князь и отпустил!

— Да на что я ему? Старый уже. Изранен весь.

— Ты — старый? — засмеялся наполовину беззубым ртом Добрыня. — Да ты меня много как моложее! Тебе ещё служить и служить...

— Охоты не стало. Тяготит меня мир сей.

— Теперь служи без охоты! И я, как ношу тяжкую, службу несу. Устал, — согласился Добрыня. — А что поделаешь? На молодёжь падежа плохая. Все они с рыву да с маху делать хотят. Так прочно не будет!

— Э... — засмеялся Илья. — Раз молодых ругать начал, значит, и вправду постарел ты, Добрынюшка!

— А за что их хвалить-то?

— Да ты не хвали и не ругай. Они — другие! Потому тебе и не по нраву. А у них своя жизнь и своя судьба.

— Как-то всё не так, как надо, делается, — не унимался Добрыня.

— Один Господь ведает, как надо, — сказал Илья и, помолчав, добавил: — Это не молодые плохи сделались, это наше время с тобою кончается.

Они расстались у княжеского терема, где были накрыты широкие столы для воевод, вернувшихся из похода.

«Пировать в Киеве не разучились», — подумалось Илье. И стало чуть смешно, как это прежде он хотел бывать на пирах, как волновался, хотя и вида не показывал, где укажут ему сидеть. Припомнил, как ругались и даже дрались между собой воеводы да бояре — кому выше сидеть, кому ниже. Смешно и неловко вспоминать.

Теперь всё это Илье было не нужно. Знал, что будет самым большим почётом окружён, да на что ему почёт этот?

Он поехал на свой двор. Усадьба его радением верных челядинов была благоустроена и расширилась. Чему Муромец не обрадовался, потому что двор стал совсем не таким, как в те поры, когда сидели они на завалинке с Марьюшкой, а Дарьюшка скакала с подружками через верёвочку. Всё было новым и хотя исправным, крепким, но чужим.