Святой конунг

— Дай Бог, чтобы я вскоре встретился с ним!

С этими словами он повернулся к ней, и она вздрогнула. И снова с его черных глазах зажегся огонь, тот самый огонь, который Сигрид заметила в первый день их знакомства и которые она никогда не могла забыть.

И в этот миг она поняла, чем была для Сигвата; ни она, ни другая женщина не значили для него столько, сколько значил Олав.

— Тебе хочется умереть, Сигват? — спросила она.

— Семнадцать лет прошло со дня его гибели, — ответил он. — И не было ни одного дня, когда я желал бы снова увидеть его. Ведь только узнав, что он мертв, я понял, как много он значил для меня.

Он снова замолчал; сидел и смотрел на запад, уже начинавший пламенеть.

И он произнес нараспев, как всегда, когда говорил свои висы:

День к закату клонился.Конь голодный пустилсяК дальним домам и склонам,Камень копыта дробили.Прочь от датской землиУносит меня он все дальше.Вот споткнулся о камень он.С ночью встретился день.

Произнося последние слова, он повысил голос; Сигрид посмотрела на него, и ей показалось, что в глазах его отразился солнечный свет.

Вскоре после этого Сигват встал; казалось, им больше не о чем говорить.

Он поздоровался с Суннивой, когда они вернулись обратно в зал, перекинулся с ней парой слов. И когда Сигрид спросила, не хочет ли он чего-нибудь поесть, прежде, чем отправиться обратно к ярлу, ведь уже совсем поздно, он отказался, поблагодарив.

Пожимая друг другу руки, они понимали, что видятся в последний раз.

— Я пойду в церковь восьмого июля, в день святой Суннивы. И буду молиться — за Сунниву.

Сигрид не стала принуждать Сунниву спать с ней в одной постели этой ночью, и дочь была явно разочарована.

А на следующее утро, сразу после завтрака, во двор явился Хоскульд и спросил, нельзя ли ему поговорить с Суннивой.

Сигрид отвернулась, увидев преисполненную надежд улыбку дочери. Но ей самой показалось странным, что она так тяжело, так близко к сердцу воспринимает все это, от всей души желая, чтобы тоске ее дочери по Хоскульду пришел конец.

Она пошла в дом, оставив их вдвоем во дворе. И, прождав Сунниву дольше положенного времени, она вышла посмотреть, где она.

Она обнаружила ее на пригорке; спрятавшись за большие камни, они лежала, зарывшись лицом в траву, и плакала навзрыд.

Сигрид села рядом с ней, не говоря ни слова.

Прошло немало времени, прежде чем дочь подняла голову. И она посмотрела на мать заплаканными, мечущими искры гнева глазами.

— Поди прочь! — в ярости воскликнула она.

Но Сигрид продолжала сидеть. Она просто сидела и смотрела на берег и на бухту, сидела совершенно неподвижно.

Она видела, как люди Сигвата спускают на воду его корабль и бредут по воде; видела, как Сигват подплыл на веслах к кораблю и перелез через борт, и даже издалека она заметила, с каким трудом он это делает. И она видела, как они ставят парус и берут курс на восток — на восток, в Норвегию.

«Самая сильная тоска — когда человек даже не осмеливается думать об этом», — сказал он. И в глубине души она понимала, что он прав. И она не осмеливалась об этом думать.

Плач Суннивы постепенно затих. Она снова повернулась к Сигрид.

И она вдруг бросилась на шею матери. И снова потоком хлынули слезы. Но Сигрид поняла — с чувством облегчения, — что самое худшее позади.

Кальв вернулся домой в конце месяца забоя скота. И он ничего не сказал, когда Сигрид рассказала ему о Сигвате.

Он привез много новостей из Англии и из Дании.

Его переговоры с королем Эдуардом прошли успешно. Но если они и будут заключать союз, то против Харальда, а не против Магнуса. Король Магнус заболел и умер в Дании. И конунгу Харальду пришлось расстаться с планами завоевания страны и вернуться обратно в Норвегию.

Ярл был рад этим новостям и похвалил Кальва за то, что он так умело повел переговоры с королем Эдуардом.

— Но теперь отпала необходимость заключать с кем-то союз, — сказал он. — Думаю, что я могу смело положиться на свою удачу.

Кальв молчал.

А вечером он напился до безобразия.

Он нес чепуху о смерти короля Магнуса. Он бормотал нечто такое, что встревожило Сигрид, — что-то о вине, которую уже нельзя ничем искупить, потому что уже поздно…

Она пыталась говорить с ним, пыталась объяснить ему, что ошиблась, говоря о наказании. Но это не помогло.

На следующий день, когда она попыталась снова заговорить с ним, он сказал просто, что ей не следует слушать подобный вздор.

Эгга

На одиннадцатый год после того, как Кальв Арнисон переселился на Оркнеи, на остров Росс пришло известие от его брата Финна. Кальв долго разговаривал с человеком, потом подозвал к себе Сигрид.

— Мы возвращаемся в Эгга, Сигрид, — сказал он.

Она хотела ему ответить, но не нашла слов.

— Мы возвращаемся в Эгга, — повторил он.

Но она все еще не отвечала. Она прислушивалась к самой себе, пытаясь понять, какие чувства вызвали в ней слова Кальва. Но никаких чувств она не обнаружила; в ней было лишь понимание того, что еще раз придется сниматься с места, что им предстоит вернуться в Эгга.

Она села на скамью. Он тоже сел рядом с ней и начал рассказывать что передал ему Финн.

Эйнар Тамбарскьелве — Эйнар Брюхотряс умер. Благодаря предательству короля Харальда он был убит в Каупанге, в королевской трапезной. И сын его, Эйндриде, находившийся снаружи со своими людьми, тоже был убит.

Но Харальду удалось скрыться до того, как пораженные страхом, лишившиеся своего хёвдинга бонды объединились для мести. Он бежал в Эрланн, к Финну, который дважды был его шурином; Харальд был женат на Торе дочери Торберга Арнисона, а Финн женился вторично, после того, как его первая жена умерла, на Торбьёрг, дочери брата короля.

Харальд сказал, что Финн сам должен решить, что он желает взамен за свою помощь. Крестьяне любили Эйнара; в Трондхейме назревал бунт после того, как Харальд предал Эйнара такой позорной смерти. А Бергльот послала известие в Оппланд Хакону Иварссону, который был ее родичем и влиятельным человеком, призывая его отомстить за ее мужа и сына.

Финн обещал королю свою помощь, но потребовал, чтобы тот пообещал ему вернуть Кальву всю его собственность и все права, какими он обладал, когда Магнус прибыл в Норвегию. Харальд пообещал это сделать в присутствии свидетелей и скрепил свое обещание клятвой.