Святые горы

Чудовищно жизнь устроена. Он схалтурил, я засек, и я еще чего-то боюсь. Ведь, по справедливости, он должен бояться! Он!!! Немедленно грохнуться на колени, раскаяться и поблагодарить меня за то, что я спас его, указал ему на ошибку и помог ее исправить. Но Карнаух почему-то не спешил грохнуться на колени. Он не пожелал участвовать в школьной сказочке, которую на протяжении десятка лет, невзирая ни на какие суровые факты и явления действительности, упрямо сочиняли учителя и пионервожатые вкупе и при активной поддержке моей мамы. К их неудовольствию надо сознаться, что речь в ту незапамятную, неладную пору шла о том, чтобы мне самому устоять в этой катавасии, не пошатнуться, не грохнуться на колени, не вляпаться мордой в грязь, сохранить свое достоинство и право называться честным человеком. А я был, как шутили, тольки-тольки из гимназии. Я был свеженький, свежевыпеченный. Пирожок с начинкой. Булочка, батончик. У меня из дурацкой башки еще не успели выветриться их прекрасные и, главное, — полезные советы.

— Извините, рефери, — сказал, паясничая, Карнаух, безусловно приняв какое-то решение.:— Идите вон в желтый дом с краю — к Михаилу Костакису. Там пожрать дадут и переночуете на сеновале. Я мигом грузовик с пробами в город отряжу.

Постепенно его интонации приобрели теплый оттенок. Он белозубо — по-приятельски — хохотнул, прямо на глазах превращаясь в своего парня:

— Идите, идите, не тушуйтесь. Небось голодны с дороги как собаки. Мишка накормит — пальчики оближете.

Подняв чемодан с инструментами, он направился к рабочим, которые закрепляли муфту. Отстранив их локтем., он схватился за ключ, нажал, и пошла она, милая, пошла как по маслу.

Я отер лоб. Инцидент, по-моему, исчерпан. Собственно, что случилось? Из-за чего сыр-бор разгорелся? Состоялась обыкновенная мужская беседа. Боевая ничья. Карнаух неплохой малый, не закоренелый, в общем, преступник. Конечно, его с панталыку сбили дурные товарищи и частые командировки, то есть отсутствие рядом спаянного дружбой коллектива. Я быстро, на всех парусах с превеликой охотой, — если не с восторгом, — возвращался в любезную моему сердцу сказочку, которая не требовала от меня ни смелости, ни упорства, никакого напряжения ни ума, ни воли и в которой мне было так уютно, не страшно, привычно и по-мещански спокойно.

Не стану томить тебя, читатель. Я жестоко пожалею о своем возвращении. И в весьма скором времени.

20

На юге — не то что на севере — малиновое солнце за горизонт садится круче, перламутровый свет над морем держится меньше, сиреневый, с розовой каймой вечер наступает скорее. Покроют волны макушку солнца, и считай — день отгорел. Сумерки здесь, на юге, мягче, бархатистее, но, сгустившись, они превращаются в вечер такой темный, такой непроглядный, что диву даешься — неужто час назад рядом что-то существовало — берег, гора, море, а теперь ничего нет, все исчезло, сгинуло, растворилось в изначальном — черном — мраке, и только из бездны накатывает мерный шум.

А луна? Чем же занята ласковая неторопливая луна? Освобожденная тучами, прославленная царица ночи скупо высвечивает ближайшие предметы — маленький кусок берега, задранный нос баркаса, кончик мачты, угол покосившегося сарая, а впереди она рисует знаменитую, трижды воспетую дорожку, какой ее изображают живописцы и которая действительно похожа на утончающийся белый зигзаг. Луна лишь подчеркивает тьму, обступающую справа и слева, подталкивает туда, в нее, заманивает, обещая что-то, к чему неосознанно стремишься.

Зачем нам, спрашивается, в преддверии всего этого, в чудесные теплые сумерки, тащиться к какому-то неизвестному Михаилу Костакису в надежде получить презренную пищу. Поесть, разумеется, в кругу сослуживцев недурно. Но имеем же мы право по конституции на отдых, на свою личную жизнь?

— Какая конституция, какая вам в командировке конституция? — вскрикивал Абрам-железный, комментируя претензии бурмастеров и геодезистов. — В командировке надо трудиться от зари до зари. И не пить водку, и не праздновать труса. И экономить денежки государству!

Нет, решил я, ужин и сеновал мы раздобудем, чай, не в пустыне. Завтра воскресенье, и я воспользуюсь своим законным; хотя зверек совести все-таки грыз — без году неделя в тресте, а права качаю. Я мечтал побыть наедине с Еленой. Неясные ощущения томили меня.

Почти не сговариваясь, мы пошли в противоположную от желтого дома сторону. Утром, пораньше, двинем к Карнауху, утрясем дела и — обратно.

Уж если меня попутал грех и я не удержался от описания всяких там романтических красот — заката, моря, луны, на фоне которых обычно и происходят любовные сцены, уж если я разогнал, раззадорил свое перо, уж если меня охватило пресловутое вдохновение, — так не приняться ли мне за поселок, в который приехали мы с Еленой и который был так хорош сам по себе, что не вспомнить о нем нельзя. Правда, я увижу подробно его лишь на следующий день, лишь на следующий день я вгляжусь в лица жителей, лишь на следующий день меня взволнует их своеобразная прелесть, но что из того? Так ли важно соблюдать правила? И мучительный, спотыкающийся лет пера я все-таки сейчас не собью, дам ему свободу, как всадник, спешившись, дает свободу лошади, и та, низко опустив голову, ищет в траве трепетными губами что-то свое, родное.

Поселок приютился на берегу залива — жемчужиной у створа распахнутой раковины. Дома нестройной толпой сбегали к морю, как дети с пригорка, и резко останавливались, не переступив узкой полосы серой крупной гальки. В них обитали смуглые и курчавые люди, называвшие себя гордо — эллинами. По-нашему, они обыкновенные греки. Орудие общения, то есть язык, с помощью которого объяснялись настоящие, коренные, в Афинах или Солониках, они понимали плохо, а об Элладе — своей прародине — той, что за три-девять земель по суше и тремя синими морями по воде, не имели ни малейшего представления. Чужда им Эллада, чужды им Афины, чужда им Греция. Неисповедимы судьбы народов, стран и континентов, И эти же самые судьбы, которые погрузили в пучину океана Атлантиду, спасли эллинов, уберегли их от разных превратностей и за много веков до наших дней определили им новую родину на берегу Азовского моря. Словом, они вполне обрусевшие эллины. И быт у них наш, и беды наши, и радости тоже. И все, все наше. Только называют они себя гордо — эллинами. Ну и пусть называют, если им нравится. Однако и с теми греками, которых случалось встретить в довоенной Одессе на старой Греческой и от которых когда-то повелась смешная присказка: ехал грека через реку, видит грека, в реке рак, — их не спутать. Те греки тоже наши греки, но они все-таки просто греки и приплыли из Греции сюда при царях-императорах, а эти— эллины и появились здесь то ли до скифов, то ли еще до римлян. А кое-кто утверждает, что именно они и есть потомки аргонавтов. Спору нет, приятно сказать о себе: я — эллин, приятно ощущать себя потомком гомеровского племени.

В общем, школьнику, не твердо вызубрившему историю древнего мира, разобраться, где миф, а где действительность, сложно, но факт оставался фактом — народ они почтенный, уважающий себя. И имя-то одно— эллины — чего стоит. Независимое, звучное, загадочное.

Обычаи у них, как я уже заметил, наши, русские, советские. Занимаются они тем же, что и прочий люд побережья, и лишь неистовая черноволосость да круглые обволакивающие, чуть с грустинкой глаза — подобие свежепосоленных маслин — отличают их от нас, блондинов, шатенов и даже брюнетов.

Да еще это орудие общения — язык, о котором нынче в центральных газетах пишут с утра до вечера. Между собой говорят они гортанно, напористо, с придыханием. Гласные на редкость певучи, мелодичны. Так, по крайней мере, мне послышалось. Отвечают на русском, с южным акцентом — каким-нибудь балаклавским или керченским — мягко, но чисто и внятно. Украинским вовсе не владеют.

Мужчины не блещут красотой, но облик у них значительный. Посадка тела негромоздкая, рыбацкая, трудовая. Лица девушек поражают строгой византийской иконописностью, светло-коричневыми, суховатыми тонами. Толстой, увалистой не встретишь. Коромысла носят легко, идут вслед друг другу — караваном. В длинных черных юбках и синих кофточках в талию. Держатся осанисто, прямо, походкой заявляя: мы-де — недотроги. Законы наши суровы, но это наши законы, и мы их соблюдаем не по принуждению, но по душевной склонности.

Пожилые, много претерпевшие женщины и старухи здесь печальное зрелище. Более печальное, чем у иных народов. Может, потому, что обиды и несправедливости далекого и близкого минувшего на лице женщины всегда проступают ярче, чем на лице мужчины. А у эллинок за двадцать с лишним веков их скопилось превеликое количество. Но, может, и оттого, что южные женщины на побережье рано расцветали и рано увядали: увянув, сразу опускались, забывая про свое женское естество. Девушек, женщин — хоть отбавляй, мужчин, стариков — мало, мужчины уходят, женщины ждут и не дожидаются. Приласкать их некому, пожилая, особенно без семейного очага, гаснет в короткий срок.