Святые горы

Пустынность комнат ее мучила, пустынность переулка предостерегала: немцы не могут не возвратиться; немцы возвратятся!

— Ну и пусть! Уйду назло! Здесь я хозяйка!

Она чувствовала себя хозяйкой, главой семьи и не собиралась такое приятное ощущение терять.

Чтобы подбодрить Ядзю, Юлишка предложила:

— Пойдем позавтракаем.

В углу Ядзя скатывала желтую ворсистую подстилку Рэдды. Не валяться же английскому пойнтеру на голых досках из-за немцев?!

Юлишка перевела взгляд на люстру, отвратительным крестовичком прилипшую к потолку, — а когда-то ее форма нравилась. Перед глазами Юлишки проплыли обломки того дня, когда в эвакуацию уезжала Сусанна Георгиевна с Сашей и Юрочкой.

Заграничный раздвижной чемодан.

Переломленная бровь.

Веселая песенка: «Мы едем, едем, едем в далекие края…»

Визжащая от отчаяния Рэдда.

Растерянные, расползшиеся губы Александра Игнатьевича.

Она вспомнила и первую вероломную бомбежку. На рассвете, двадцать второго июня, похожую на раскаты грозы. Вспомнила и последнюю, неделю назад.

Вздрагивающие в страхе стены.

Глухие, будто неопасные, далекие взрывы.

Крики.

Лучи прожектора, спотыкающиеся о края туч.

Перепляс шлепанцев в гулком парадном.

Сухую прогорклую котельную, заменяющую убежище.

В ее воспоминания вплеталась и какая-то чепуха. Она явственно слышала, например, ребячьи дразнилки…

Дразнилки? Да, забавные дразнилки.

Она любила следить за Юрочкой, играющим во дворе, и заступалась, когда его обижали старшие мальчишки. Саша и Юрочка подолгу гостили у Сусанны Георгиевны. Их квартира рядом с депо была сырая, темноватая, жить в ней осенью и зимой нелегко. Приезжали на воскресенье с ночевкой, оставались неделю-другую. В школу Юрочку возили трамваем, иногда «бьюиком», которым управлял личный шофер Александра Игнатьевича Ваня Бугай. Муж Саши Марк в душе расстраивался, но внешне никогда не показывал: мальчишка в тепле, да и питание у Сусанны Георгиевны по калорийности куда выше — не сравнить.

Особенно часто Юлишка воевала с восторженно рыжим, разнузданным Валькой Кареевым. Этот Валька имел противную привычку ни с того ни с сего ставить в тупик Юрочку или какого-нибудь другого малыша коварным вопросом:

— Ты за солнце или за луну?

Юрочка, вызубрив в детском саду, что солнышко — самое что ни есть лучшее на белом свете, выкрикивал:

— Я — за солнце!

— Так ты — за солнце?! — Валька свирепо повторял вопрос и лукаво узил зеленые разбойничьи глаза. — Так ты — за солнце?! Такой, значит?

— Да, я — за солнце! — подтверждал с готовностью наивный Юрочка, не подозревая, каким издевательствам его сейчас подвергнут.

Юлишка тогда выскакивала на балкон и, перегибаясь через перила, грозила кареевскому отпрыску:

— Ну-ка тронь! Попробуй — тронь! Отцу скажу.

Но Валька с полным сознанием правоты ставил подножку Юрочке и сбивал на землю, пританцовывая:

— За солнце — за горбатого японца! За луну — за Советскую страну!

И Юрочка, бедняжка, только беспомощно шевелил дрожащими губами, боялся плакать и ябедничать Сусанне Георгиевне: шутка ли — против Советской страны!

— Бей самураев! Банзай! — торжествовал над поверженным рыжий.

Он усердно отвешивал подзатыльники и тем мальчишкам, кто, перепутав обстановку, признавался, что он за Англию и против немцев:

— Против немцев? Получай! Тра-та-та! Та-та! Банзай!

У Вальки явно не хватало слов, чтобы выразить свои переживания.

Кончились подобные штучки для него плохо. Однажды вечером Юлишка надела воскресное платье и пожаловалась Валькиному отцу, тоже рыжему, — инженеру Карееву, сыну ответственного работника. Инженер, краснокожий от природы, еще больше покраснел от неловкости, моментально поймал сына за вихры, сдернул с него трусы и, невзирая на свое высшее образование, изящные манеры и пост отца, отстегал ремнем.

Подействовало мало.

На следующий же день после начала войны Валька перестроился, и двор проснулся под новую дразнилку:

— Внимание! Внимание! На нас идет Германия! Нам Германия нипочем, мы Германью — кирпичом!

Рыжий Валька эвакуировался из первых — в середине июля.

Юлишка сейчас с неосознанным удовлетворением повторила вслух эту забавную дразнилку:

— Внимание! Внимание! На нас идет Германия! Нам Германья нипочем! Мы Германью — кирпичом.

Ядзя жарила в кухне яичницу, а Юлишка продолжала сидеть в кабинете, на тахте, как завороженная.

На ум ей пришли развалины дома у цирка рядом с Меринговской.

Крутящийся кленовым листом в воздухе кусок кровельного железа.

Резкий треск пламени из витрин Пассажа, куда она бегала в овощную лавку неделю назад.

Или то — шум примуса, на котором Ядзя жарит яичницу?

Промелькнувшего было достаточно, чтобы уйти без оглядки к Ядзе. Там, в сыроватом полумраке, пронизанном запахами мытых полов, вьющихся сочных сплетниц и рисовой пудры, не так одиноко, там — запас продуктов, там Рэдда с бледно-розовым животом и слезинкой в уголке темно-карего печального глаза.

Туда, туда, туда!..

Со стены квадратными глазами смотрели пустые рамы. Осиротели под лепными бронзовыми завитушками таблички: Паоло Кузнецов «Две корзины», Микола Глущенко «Натурщица», Петр Кончаловский «Сирень», Витольд Бялыницкий-Бируля «Пейзаж с тремя березками». Сусанна Георгиевна, после одной особенно жестокой бомбежки, сама свернула холсты в рулон и спрятала на антресоли. Если пожар, сподручней спасать.

Собственная квартира показалась Юлишке вымершей и страшной.

Ядзя позвала ее в кухню. Как только позавтракали, Юлишка заторопилась. Будто во сне, она принесла из своей комнаты смену постельного белья, две ночные рубашки, воскресное платье, фотографию Фердинанда и вазочку с засохшим ковылем. Ядзя подхватила собачий матрасик, и они, почти не обремененные тяжестью, начали спускаться вниз по парадной лестнице. Когда они плавно, как в замедленной киносъемке, огибали перила на втором этаже, гром, грохот, рев, — трехглавый зверь — такого в детстве на олеографии, изображающей события из апокалипсиса, видела Юлишка над стойкой в кавярне, откуда приводила по вечерам подвыпившего отца, — вторглись в переулок.

Ядзя прильнула к окну, расчерченному крест-накрест бумажными полосками, и тут же отпрянула:

— Попались!

На асфальтовый пригорок задом вползал грязно-зеленый приземистый танк, выстреливающий впереди себя ядовито-синюю струю — пунктир. Пунктир через секунду превращался в растрепанные комочки.

Как подробно они видели: и спустя двадцать лет Ядзя отчетливо помнила ядовито-синий пунктир…

Прозрачно-голубые хлопья отработанного горючего ватой цеплялись за ветки деревьев в парке напротив университета. Его величественная колоннада вздымалась вдали массивно, незыблемо и абсолютно спокойно — она была равнодушна к войне, к тому, что на асфальтовый пригорок задом вполз приземистый — с тупым лбом — танк. Колоннада была мощной и мудрой. Ведь ей заранее известно все, что произойдет и чем все кончится. Она взирала на мир с высоты истории.

— Скорее, Ядзенька, скорее, — почти беззвучно крикнула Юлишка и, не обращая внимания на боль, неожиданно разыгравшуюся в левой ноге, устремилась вниз. — Ненавижу вонючие велосипеды!

Представление о немецкой вежливости под гул моторов рухнуло — и ужас обуял ее.

Ядзя поспешила за Юлишкой, держа матрасик наперевес, как винтовку. Через внутреннюю дверь подъезда они проникли во двор. Немцы были на этот раз медлительны. Они вяло слезали со своих седел, разминая затекшие ноги. Юлишка задержалась, оглянувшись назад. На другом конце штольни, будто в подзорной трубе, она успела ясно рассмотреть, как худощавый парень судорожно, по-куриному поджав ногу, переносил ее над мотоциклом. Стукнуть его по затылку ничего не стоило.