Святыня

По словам Тревора, под гнетом этих трех трагедий Дезире совершенно сломалась. У нее развилась бессонница, она ужасно похудела и почти перестала разговаривать — редко когда произносила в день больше одной фразы.

Отец уговаривал ее обратиться к специалисту и четырежды записывал ее на прием к психоаналитику, но она не являлась. Вместо этого, как сообщали ему Шатун, Недотепа и кое-кто из друзей, ее часто можно было увидеть в центре. Приезжая туда за рулем белого «сааба-турбо», который родители подарили ей на окончание колледжа, она ставила его в гараж на Бойлстон-стрит и проводила день в прогулках по улицам или лужайкам Изумрудного Ожерелья, протянувшегося на семь миль вокруг города паркового кольца. Однажды она добралась даже до Болот, что позади Музея изящных искусств, но обычно, по донесениям Шатуна Тревору, она предпочитала тенистую аллею, прорезающую Коммонуэлс-авеню и Паблик-Гарден по соседству.

Именно в Паблик-Гарден, как рассказала дочь Тревору, она и встретила человека, который, по ее словам, подарил ей в конце концов некоторое утешение, которого она искала и не находила с середины лета до начала осени. Человек этот звался Шон Прайс, он был семью или восемью годами старше ее и тоже сокрушен горем. Его жена и пятилетняя дочка, как он рассказал Дезире, год тому назад погибли в их конкордском доме, в воздух которого каким-то образом через кондиционер просочился угарный газ. Шон в это время находился в отъезде — уехал из города по делам. Вернувшись на следующий вечер, как рассказывала Дезире Тревору, он обнаружил их трупы.

— Что-то долго, — заметил я, отрываясь от своих записей.

Энджи подняла голову от донесений Джея Бекера.

— Что «долго»?

— У меня записано, будто Дезире сказала Тревору, что Шон Прайс нашел тела жены и ребенка чуть ли не через сутки после их гибели.

Протянув руку через стол, Энджи вытащила из-под моего локтя собственные записи и пролистала их.

— Ага. Тревор говорил именно так.

— На мой взгляд, чересчур много времени прошло, — пояснил я. — Молодая женщина, жена бизнесмена, видимо принадлежавшего к высшему обществу, судя по тому, что жили они в Конкорде, и ее пятилетняя дочка, их не видят целые сутки, и никто не хватился, не обратил внимания?

— В наше время люди не так дружелюбны и не так интересуются соседями.

Я нахмурился:

— Возможно, это и так — у нас в центре и пригородах, где селятся мелкие буржуа. Но не забудь, что произошло это в Конкорде, городке, сохраняющем викторианские традиции, каретные сараи и Олд-Норт-бридж. Безупречно благородная, белая и пушистая Америка высших слоев общества. И пятилетняя девочка Шона Прайса? Да неужто нет у нее няньки? Не посещает она ни детский сад, ни танцевальные классы, или что там еще надо посещать? И жена его — ни аэробикой не занимается, ни работы никакой не имеет, не встречается даже с подругой — женой какого-нибудь другого крупного бизнесмена — для совместного ланча?

— Тебя это тревожит?

— Немного. Что-то тут не так.

Энджи откинулась на спинку стула.

— В нашей профессии это зовется «подозрительным обстоятельством».

С пером в руке я склонился над записями:

— Как пишется «обсто» — через «о», да?

— Через «е», как в слове «невежда».

Сняв колпачок с ручки, она улыбнулась мне и добавила несколько слов в собственные записи, настрочив их на полях сверху.

— Проверить Шона Прайса, — произнесла она, водя авторучкой, — и случаи отравления угарным газом в Конкорде в 1995–1996 годах.

— А также гибель этого парня, ее ухажера. Как там его звали?

Она перелистнула страничку.

— Энтони Лизардо.

— Ну да.

Сощурившись, она разглядывала фотографии Дезире:

— Многовато вокруг нее смертей.

— Ага.

Она поднесла к глазам одну из фотографий, и выражение ее лица смягчилось.

— Господи ты боже, красавица какая… Но вообще-то, знаешь, найти утешение в человеке, также пережившем горе, вполне вероятно. — Она подняла на меня глаза. — Ты ведь знаешь?

Я пытливо заглянул в ее глаза, ища в них следы сокрушившего ее не так давно горя, неизбытой боли, а также страха перед чувством, которое вновь может привести к боли. Но все, что я увидел, было еще не погасшее в них понимание и сочувствие, с которыми она разглядывала фотографию Дезире, с похожим выражением глядела она и на отца девушки.

— Да, — сказал я. — Знаю.

— Но кто-то мог и воспользоваться этим. — Она опять обратила взгляд на фотографию.

— Каким образом?

— Если хочешь сблизиться с кем-то, находящимся чуть ли не в столбняке от постигшего его горя, сблизиться с неблаговидной целью, как приступить к делу?

— То есть если задумал цинично использовать этого человека?

— Да.

— Я бы попытался влезть к нему в душу, изобразить соучастие.

— Например, притворившись, будто сам пережил тяжелую потерю, так?

Я кивнул:

— Именно так.

— По-моему, нам определенно требуется раздобыть побольше сведений об этом Шоне Прайсе.

Глаза Энджи блестели разгоравшимся азартом.

— А что про него говорится у Джея?

— Давай посмотрим. Ничего для нас нового. — Она зашелестела страницами, потом внезапно остановилась и с сияющим видом подняла на меня глаза.

— Здорово! — сказала она.

— Что «здорово»?

Она потрясла в воздухе страничкой, ткнула в ворох бумаг на столе:

— Вот это. Все это. Мы опять пустились по следу, Патрик.

— Верно.

До этого момента я не осознавал, насколько соскучился по всем этим вещам — распутывать запутанный клубок, искать, вынюхивать, пока наконец не станет ясным и очевидным то, что раньше казалось совершенно непостижимым и недосягаемым.

Но я почувствовал, что с моего лица сходит счастливая улыбка при воспоминании о том, как эта приверженность профессии, увлеченность раскрытием вещей, которых порой лучше было бы не раскрывать, втянула меня в гибельную трясину, столкнув с моральным уродством психопата Джерри Глинна.

И эти же профессиональная приверженность и увлеченность всадили пулю в Энджи, оставили шрамы на моем лице, повредили мне руку и привели к тому, что мне пришлось, стоя на коленях, сжимать в объятиях умирающего Фила, когда, агонизируя, он задыхался в страхе.

— У тебя все будет хорошо, — твердил я ему.

— Я знаю, — сказал он и умер.

И вот к чему опять может свестись вся эта слежка, все это расследование и раскрытие — к холодной уверенности, что хорошо, наверное, не будет, никому из нас не будет. Наши сердца и умы покрыты броней не только потому, что уязвимы, но и потому, что вмещают в себя мрак более полный, чем тот, что гнездится в сознании большинства.

— Эй, — сказала Энджи, по-прежнему улыбаясь, но уже не так уверенно, — что случилось?

Мне всегда нравилась ее улыбка.

— Ничего, — ответил я. — Ты права. Здорово.

— Да уж, черт возьми. — И мы сцепили руки через стол. — Мы опять при деле. Трепещите, преступники!

— Они уже наложили в штаны, — заверил ее я.

4

«Хемлин и Коль».

Розыск и расследования по всему миру.

Небоскреб Джона Хэнкока, 33-й этаж, Кларендон-стрит, 150, МА 02116 Бостон.