Связующие нити

Но Пуля не та, кому стоит узнать об этом первой, и я смолчала.

— В смысле вдохновения.

— Творишь?

— Рисую, да.

— Да ладно врать, — Пульхерия скептически улыбнулась, — тут дело не в рисовании.

Я чуть не ответила, что ей не понять, но вовремя осеклась, вспомнив о её мечте писать. Это было бы не правильно с моей стороны. В ответ я пожала плечами.

Глава 43.Ключ

Эта ночь была перед выходными, я ушла за обедом, а когда вернулась, удивилась, что Триса за столом не оказалось.

— Он в твою каморку ушёл, в тишине посидеть, — ответил мне Нил на немое недоумение.

Такого раньше никогда не случалось. Мы обедали под монотонный рассказ Вельтона о всяких больничных нравах, на которые он насмотрелся, пока ухаживал за женой, и портил нам аппетит некоторыми деталями повествования, но делал вид, что не замечает этого. Вскоре и моё внимание рассеялось, я перестала слушать, переключившись мыслями к тому, почему же Трис спрятался? Последние дни он то "включался", то "выключался", — в зависимости от того, что от него требовали обстоятельства. Тристан был закрыт, а я не решалась ни о чём его спрашивать, боясь, что всё это из-за Моники. Салфетку я подложила ему на стол в его комнату, вечером же того дня, нашла и её, и ещё какой-то номер телефона в мусорном ведре. Подписи не было, но я была уверенна, что это номер Моники. Неужели Тристан так убивался из-за разрыва? Я же была счастлива… и несчастлива оттого что не могла ничем ему помочь. Даже поговорить об этом. Я ждала его возрождения.

Прошёл час, полтора, а он всё не появлялся, и, не выдержав, я тихонько заглянула за дверь. Вдруг, он просто заснул там?

Но Трис не спал, он чутко повернул голову, и увидел, что я подглядываю.

— Заходи, не стесняйся, это же твоя каморка.

— Ты так и не пообедал.

— Потом.

Он сидел на пуфике для посетителей, вытянув ноги, насколько это было возможно в тесноте, и скрестив руки на груди. Я притворила поплотнее дверь, и села на своё место. Кто знает, — вдруг выйдет разговор?

Трис настенным бра был освещён также, как и на портрете "идеального мужчины", и почти также выглядел, только глаза закрыты и свет теплый, а не холодный.

— Твоя каморка такая маленькая, — кладовка — коридор, и столько вещей.

— Да, но здесь хорошо.

— И я об этом хотел сказать. Если бы я раньше заметил, что здесь такая тишина, я бы часто тут сидел.

Действительно, там так тихо разговаривали, что ни одного звука из большой комнаты не доносилось.

— Мне уйти?

— Нет, — Трис открыл глаза, — я тебя и так стал редко видеть. Что ты столько рисуешь в мастерской, ты же уже не берёшь заказы?

— Я для себя рисую, разное.

— А что?

— Что придёт в голову.

— Ты же раньше так не рисовала.

— А теперь рисую.

— Что изменилось? — И в голосе Триса я уловила что-то, обеспокоившее меня. Несколько секунд я подбирала в мыслях объяснения, но не нашла более верного ответа:

— Я изменилась.

И мы с Трисом надолго замолчали. Чтобы немного развеяться, взялась за альбомный лист.

— Хочешь, нарисую тебе что-нибудь? Что скажешь.

— Нарисуй. Вот что в голову придёт, то и рисуй.

Я улыбнулась. Мы наедине, и Трис будет видеть, как я колдую над листами. Простыми карандашами я стала быстро выводить линии опор моста, и его своды. Нафантазирую специально для него красивый мост через реку, — каменный, крепкий, как символ того, что нас связывает. Изредка поглядывая на Триса, видела, что он следит за моими руками, хотя сам рисунок из-за наклона альбома ему было не разобрать. Потом вдруг я заметила, что он смотрит на меня, в лицо, и смутилась. Моля только о том, чтобы не краснеть слишком густо, я больше не поднимала глаз от рисунка и смущалась так, будто Тристан никогда в жизни на меня прежде не смотрел. А ведь между нами за прошедшие годы было столько разных взглядов, что всех их видов не перечесть, и пристальных тоже. Однако на этот раз во мне наша дружба переплавилась в иное чувство, и всё теперь стало иным.

Внезапно дрогнули пальцы, и штрих стал жёстче и ярче, перекрывая мягкие линии полунарисованного моста. Я попала под власть, но моими руками рисовал не Тристан, а всё же я сама, только не по своей мысли, а будто бы по чужой. Я сама водила карандашом, но какой рисунок получится, не знала, — будто бы наложила лист на гравюрную поверхность, и наносила графит, а изображение по частям проявлялось. Это был портрет Тристана. Сначала глаза — его и не его, с таким взглядом, который немыслимо было бы описать, — только видеть.

Осторожно я взглянула на него. Нет, сейчас он смотрел не так. Это был другой взгляд Триса, который я никогда прежде не видела. В одну секунду он казался ясным и пронзительным, в другую темнел, какая-то морщинка выдавала боль, а какая-то жёсткость, в одно мгновение мне казалось, что я рисую взгляд холодный и непримиримый ни с чем, а в другое — взгляд мягкий и грустный. И в тоже время ни она линия не сходила со своего места, не исчезала и не появлялась сама по себе, чтобы хоть как-то объяснить эти противоречия.

Дальше — волосы, лоб, скулы, нос, губы… верить в то, что я видела, было практически невозможно, — это снова был Трис и не Трис, Тристан не сегодняшний, а совсем юный, лет пятнадцати. Все черты мягче, глаза и губы больше, тоньше шея, короче волосы, скулы узкие… Такие взрослые глаза на таком мальчишеском лице! Он смотрел с листа так, словно перед его взором были оружейные дула, а сам он стоял у стенки, и вот оно всё собрано в один последний миг, — и страх, и тоска по чему-то, и нежность, и злость, и решимость, и стойкость, и грусть, и прощание, и сожаление, и любовь, и неумирающая надежда, и вера в настоящее… чудо.

Карандаш остановился, и я выпрямилась из сгорбленного положения.

— Всё? Покажи, что нарисовала.

Прижав альбом к груди, я замотала головой и зажмурилась.

— Можешь не говорить, что у тебя не очень хорошо получилось, я всё равно хочу посмотреть.

— Нет.

— Да что там?

Голос Триса даже дрогнул в удивлённом смешке. Я открыла глаза, и усмешка его исчезла. Теперь мне гораздо легче было смотреть на него такого, привычного и настоящего, чем на этот портрет, силы которого моё сердце не выдерживало.

Лицо Тристана выражало недоумение и интерес, а я стала понимать, что узнаю о нём неизвестное. Привычным и настоящим он был недолго, потому что теперь я стала его "видеть"…

Трис не страдал по Монике, он и не думал о ней, и не вспоминал. Его подтачивало сомнение. Он устал от борьбы, которую начал много лет назад, и сейчас опускал руки. Его заполняло неверие в счастье. Неверие в самого себя. Нежная и тонкая струнка дрожала у него в сердце, перетянутая, запутанная, скомканная в клубочек, на которую он злился, которую боялся, и потому коверкал как мог, и затаптывал. Тристан был слаб. Хрупок. Именно к этому дню он дошёл до такого, истратив все свои силы, но не находя источника для их возрождения. Где-то таились слёзы, которые он не мог позволить себе выплакать, потому что мужчины не плачут. Где-то таилась мечта такая безнадёжная, что её было почти не разглядеть, так глубоко он её запрятал. Она причиняла боль несбыточностью. Где-то таился он сам, не разрешая себе быть до конца самим собой в жизни. Столько юного в нём сохранилось. И чем старше он был, тем постыдней ему казалось признаваться в этом даже себе.