Сын аккордеониста

Мэри-Энн погасила сигарету и поискала что-то в ящике стоявшего под навесом столика. «Он тебе это показывал? – спросила она. В руке у нее была книжка большого формата, страниц двести в хорошем переплете. – Это издание, которое подготовили друзья из Книжного клуба Три-Риверс, – сказала она с полуулыбкой. – Издание в трех экземплярах. Один для Лиз и Сары, второй для библиотеки Обабы, а третий для друзей из клуба, которые помогли опубликовать это». Я не смог скрыть удивление. Об этом я тоже ничего не знал. Мэри-Энн полистала страницы. «Давид в шутку говорил, что три экземпляра слишком много и он чувствует себя просто фанфароном. И что нужно было взять пример с Вергилия и попросить друзей сжечь оригинал».

Обложка у книги была темно-синего цвета. Буквы золотистые. В верхней части стояло его имя и фамилия матери: Давид Имас, а в середине – название на баскском языке Soinujolearen semea – «Сын аккордеониста». На корешке книги, сделанном из темной ткани, не было никакой надписи.

Мэри-Энн указала на буквы: «Идея с золотыми буквами, разумеется, принадлежала не ему. Когда он их увидел, то схватился за голову и вновь процитировал Вергилия, повторяя, что чувствует себя фанфароном». – «Даже не знаю, что сказать. Я удивлен», – сказал я, рассматривая книгу. «Я неоднократно просила его показать тебе книгу, – пояснила она. – В конце концов, ты был его другом из Обабы, который должен был отвезти экземпляр в его родную деревню. Он мне говорил, что да, он это сделает, но позднее, в тот день, когда ты полетишь обратно. Он не хотел, чтобы ты чувствовал себя обязанным высказывать ему свое мнение. – Мэри-Энн сделала паузу, прежде чем продолжить. – Возможно, по этой же причине он написал ее на языке, которого я не понимаю. Чтобы не налагать на меня никаких обязательств». Полуулыбка вновь появилась на ее губах. Но теперь она была более печальной. Я встал и сделал несколько шагов. Мне трудно было оставаться на месте; мне трудно было подобрать слова. «Я отвезу экземпляр в библиотеку Обабы, – сказал я наконец. – Но до этого я, разумеется, прочту книгу и напишу тебе о своих впечатлениях».

Теперь уже трое коневодов занимались лошадьми на берегу реки. Похоже, у них было прекрасное настроение. Они громко смеялись и устраивали шутливую борьбу, похлопывая друг друга шляпами. В доме кто-то включил телевизор.

«Он давно вынашивал идею написать эту книгу, – сказала Мэри-Энн. – Вероятно, с того самого времени, когда приехал в Америку, потому что, как я помню, он заговорил об этом еще в Сан-Франциско, в первый раз, когда мы были вместе. Но он ничего не предпринимал до того дня, когда мы ездили смотреть carvings баскских пастухов в округе Гумбольдт. Ты ведь знаешь, что такое carvings, правда? Я имею в виду фигуры, вырезанные ножом на коре деревьев». Я действительно знал, что это такое. Я видел их в. одном репортаже, который баскское телевидение сделало об amerikanoak, басках Америки. «Сначала, – продолжала она, – Давид был очень доволен, он только и говорил о том, что означают эти надписи, о том, что каждое человеческое существо испытывает потребность оставить свой след, заявить: «я здесь был». Но неожиданно у него испортилось настроение. Он увидел на одном из деревьев что-то такое, что оказалось для него в высшей степени неприятным. Это были две фигуры. Он сказал мне, что речь идет о двух боксерах, один из них был баском, и Давид ненавидел его, Я сейчас не помню его имени». Мэри-Энн прикрыла глаза и попыталась вспомнить. «Подожди-ка минутку, – сказала она, поднявшись. – Я разбирала его вещи и знаю, где лежит фотография того дерева. Сейчас я тебе ее принесу».

Уже почти стемнело, но небо еще кое-где было светлым; на нем оставались облака, освещенные солнцем, розовые, маленькие, круглые, словно ватные шарики для затыкания ушей. В нижней части ранчо очертания деревьев и гранитных скал становились расплывчатыми и превращались в одинаковые тени, будто сотканные из одной и той же материи; они возвышались на берегу реки, где уже не было ни лошадей, ни коневодов в ковбойских шляпах. Среди прочих звуков выделялся теперь голос диктора телевидения, говорившего о пожаре – a terrible fire – в окрестностях Стоктона.

Мэри-Энн зажгла свет под навесом и протянула мне фотографию. На ней было запечатлено дерево с двумя вырезанными на нем дерущимися фигурами. Рисунок был грубый, а время настолько исказило очертания, что можно было подумать, что это– два медведя; однако пастух вырезал ножом рядом с фигурами имена, дату и город, в котором состоялся бой: «Паулино Ускудун – Макс Баер. 4-VII-1931. Рено».

«Естественно, что у Давида испортилось настроение, – сказал я. – Паулино Ускудун всегда, состоял на службе у испанского фашизма. Он был из тех, кто утверждал, что Гернику разрушили сами баски». Мэри-Энн молча взглянула на меня. Затем вовлекла меня в свои воспоминания: «Когда мы вернулись из округа Гумбольдт, Давид показал мне старую фотографию, на которой был запечатлен его отец с этим боксером и другими людьми. Сказал мне, что ее сделали в день открытия спортивного поля в Обабе. «А кто эти люди?» – спросила я. «Некоторые из них убийцы», – ответил он. Я была удивлена. Он впервые говорил со мной об этом. «А кто остальные? Воры?» – сказала я в шутку. «Вполне возможно», – ответил он. На следующий день, когда я вернулась из колледжа, то застала его в кабинете; на столе у него лежали папки, которые он привез в Америку. «Я решил сделать свой собственный carving», – сказал он. Он говорил о книге».

Свет от лампочки под навесом высвечивал золотые буквы на обложке книги. Я открыл ее и стал перелистывать. Шрифт был очень мелким, пространство страниц было использовано до предела. «В каком году это произошло? Я имею в виду, когда вы ездили смотреть carvings и когда он начал писать». – «Я тогда ждала Лиз. Так что где-то лет пятнадцать назад». – «Он долго ее писал?» – «Ну, точно не знаю, – сказала Мэри-Энн. Она вновь улыбнулась, как будто ответ забавлял ее. – Единственный раз, когда я помогла ему, это когда опубликовали его рассказ, который ты слышал».

Рассказ, который ты слышал. Мэри-Энн имела в виду Первого американца Обабы, текст которого она перевела на английский язык, чтобы опубликовать его в антологии Writers from Tulare County . – «Писатели округа Туларе». Мы читали его на ранчо в присутствии самого Давида всего две недели назад. А теперь его уже нет. И никогда не будет. Нигде. Ни под навесом, ни в библиотеке, ни в его кабинете перед компьютером белого цвета, который ему подарила Мэри-Энн и которым он пользовался еще за несколько часов до того, как его положили в больницу. Такая у него была смерть, таков был его образ действий. Без сюсюканья, без рефлексий. Он пришел в один дом и крикнул: «Все, хватит!» Потом ушел в другой дом.

«Впрочем, сейчас я вспоминаю, что сделала для него еще кое-что, – сказала Мэри-Энн. – Помогла ему перевести рассказы, которые он написал о двух своих друзьях из Обабы. Один назывался Тереза. А другой…» Мэри-Энн никак не могла вспомнить название второго рассказа. Помнила только, что это тоже было имя. «Лубис?» Она отрицательно покачала головой. «Мартин?» Снова покачала головой. «Адриан?» – «Да, именно так. Адриан». – «Адриан входил в нашу компанию, – объяснил я. – Мы дружили почти пятнадцать лет. С начальной школы и до университетской поры». Мэри-Энн вздохнула: «Один мой товарищ из колледжа хотел опубликовать их в местном журнале. Он даже предлагал обратиться в одно издательство в Сан-Франциско. Но Давид не поддержал эту идею. Он не мог допустить, чтобы рассказы были опубликованы сразу на английском языке. Это казалось ему предательством по отношению к его древнему языку».

Древний язык. Впервые со времени моего приезда в Стоунхэм я заметил горечь в голосе Мэри-Энн. Она прекрасно говорила по-испански, с мексиканским акцентом работников ранчо. Я мог себе представить, что в свое время она не раз говорила Давиду: «Если ты не можешь писать по-английски, почему бы тебе не попробовать по-испански? В конце концов, испанский – один из твоих родных языков. А мне было бы гораздо проще помочь тебе». Давид, должно быть, соглашался с ней, при этом всякий раз откладывая решение. Возможно, даже раздражаясь по этому поводу. Под навесом появилась Росарио. «Я ухожу домой. Вы же знаете, Эфраин не в состоянии сделать себе даже бутерброд. Если я не приготовлю, он останется без ужина». – «Разумеется, Росарио. Мы слишком заболтались», – ответила Мэри-Энн, поднимаясь со стула. Я последовал ее примеру, и мы простились с женщиной. «Я отдам ее в библиотеку Обабы», – сказал я потом, указывая на книгу. Мэри-Энн кивнула: «Там кто-нибудь, по крайней мере, сможет ее прочитать». – «На древнем языке», – сказал я. Она улыбнулась в ответ на мою иронию, и я направился вниз по холму к дому Хуана. На следующий день мне предстояло покинуть Америку, и нужно было собрать чемодан.

Мэри-Энн вновь вернулась к теме древнего языка на следующее утро, когда мы ждали рейса в аэропорту Визалии. «Думаю, вчера я показалась тебе малоприятной, типичной реакционеркой, испытывающей фобию ко всему миноритарному. Но не суди меня строго. Когда Давид с Хуаном вели беседы, они всегда делали это на баскском языке, и для меня было настоящим наслаждением слушать эту музыку». – «Может быть, вчера ты была права, – сказал я, – Давиду пошло бы на пользу, если бы он писал на другом языке. В конце концов, он ведь не собирался возвращаться в родную страну». Мэри-Энн пропустила мой комментарий мимо ушей. «Я обожала их слушать, – настаивала она. – Помню, однажды, когда мы только приехали в Стоунхэм, я сказала Давиду, какой необычной кажется мне эта музыка со всеми ее «к» и «рр». В ответ он спросил меня, неужели я еще не поняла, что на самом деле они с Хуаном сверчки, два сверчка, заблудившихся на американской земле, и что звуки, которые я слышала, были не чем иным, как шорохом их крыльев. «Как только мы остаемся одни, мы начинаем махать крылышками», – сказал он мне. Такой у него был юмор».

У меня тоже были свои воспоминания. Древний язык представлял собой для нас с Давидом важную тему. О нем упоминалось во многих наших письмах. Сбудется ли предсказание Шухардта? Исчезнет ли наш язык? Не являемся ли мы с ним, как и все наши земляки, своего рода последними из могикан? «Давиду было бы непросто писать по-испански или по-английски, – сказал я. – Нас очень мало. Меньше миллиона человек. Когда хотя бы один из нас отказывается от своего языка, то создается впечатление, что тем самым он способствует его исчезновению. В вашем случае все по-другому. Вас много миллионов человек. Невозможна ситуация, при которой англичанин или испанец сказал бы: «Слова, которые произносил мой отец, для меня чужие». Мэри-Энн пожала плечами. «В любом случае ничего уже не поделаешь, – сказала она. – Но мне было бы очень приятно прочитать его книгу». И тут же добавила: «Редко случается, чтобы американке приходилось говорить: «Слова, которые произносил мой муж, для меня чужие». – «Хорошая мысль, Мэри-Энн», – заметил я. В ответ она скаламбурила: «Ты, должно быть, хочешь сказать хорошая жалоба». И ее американский акцент стал вдруг очень заметным.