Сын башмачника. Андерсен

Андерсену показалось, что если забраться на вершину замка, то можно утром увидеть Копенгаген! Он так хотел в Копенгаген, что чуть было не начал подниматься к звёздам.

Но расстояние от Андерсена до звёзд на этот раз оказалось очень большим. Он тяжело вздохнул, точно хотел с воздухом вобрать в себя и дух таинственного замка, и его каменную плоть...

Во рву размышляла о прошлом вода. И чем длиннее она думала, тем тяжелее становилась. Стена замка так органично вырастала из воды, что казалась затвердевшей в холоде и смертях веков водой. Ночью замок был мрачен и нечеловечен. Андерсену казалось, что он слышит крики мучимых из недр подземелья. «Нет, — успокоил он себя, — это случайные голоса уток, разбуженных моим появлением».

Видимо, замок не любил людей. Лишь только его построили, он зажил своей личной жизнью: тяжеловесной и отрешённой от жизней людей, которые наивно думали, что замок принадлежит им. На самом деле это он диктовал им все поступки! И наслаждался театральным спектаклем, который люди называли своей жизнью.

От мига к мигу сырость минувших эпох заставила Андерсена дрожать. Он был легко одет, а ночь любит тех, на ком тёплая одежда, ведь истории, которые открывает ночь, так длинны... Он не хотел уходить отсюда, и была уверенность — если дождётся первых лучей, то окажется в новой эпохе, где рыцари сражаются за прекрасных дам и великодушно дарят жизнь побеждённым соперникам на дуэлях королевских турниров, где жуткие луки стерегут любое движение противника, где благородство королевствует над бытом и где в помине нет Мейслингов, даже если они бывают добры на день-другой, где вино льётся широченной рекой и рог, наполненный благородной веселящей жидкостью, переходит от отца к сыну, от гостя к гостю, и где ещё есть место событиям, которых так ждут учебники истории. Вальтер-скоттовские стрелы пронизывали фантазии мечтателя, отданного жизнью и нищетой на растерзание латыни и прочим языкам, поднявшим его на лобное место грамматики, на которую неспособно отозваться его поэтическое сердце. Дух и дуэль были для Андерсена одно и то же.

Каждый звук, раздававшийся из недр замка Фредериксберга, казался зашифрованным письмом из прошлого. Он прислушался к далёким тайнам и смотрел на лужу, видя сквозь неё прекрасную принцессу. Лицо луны было столь внимательно, что он не решался смотреть на него долго. Дух захватывало от того, сколько королей ступали в латах по этим камням. «Может быть, на дне рва даже покоятся старинные доспехи?», — с восторгом думал Андерсен, и вода от этой мысли казалась необычайной, какой-то рыцарской.

Он напитался тишиной замка, был пленён множеством фантазий, нестройной толпой выплывавших из его отравленной школярскими заботами души; уши его — казалось — даже слышали звон колокольчиков на шапке королевского шута... Ах, только бы донести это обратно до постоялого двора, не расплескать в дороге и уснуть с этим благородством прошлого в распахнутой душе. Можно сказать, что ум его лежал навзничь, покорённый красотой и страхом неимоверного замка, где на верхах были часовые — неспящие звёзды.

Андерсен тяжело вздохнул и отправился в недалёкий обратный путь, сожалея, что все разноликие впечатления нельзя было тут же записать, чтобы они не просыпались в прорехи памяти. Он нёс в себе миллиарды чувств, и почти все они расплескались по дороге, а особенно на постоялом дворе, который он с трудом нашёл. И когда отворилась наконец со скрипом дверь, ведущая в обыденный мир с директорами мейслингами и бесчисленными их фру мейслингшами, он вдруг как бы увидел себя со стороны: нескладного, высокого, одетого с чужого плеча, жалкого выкормыша Оденсе, которого никогда бы не пустили в благородные залы этого замка, украшенные величественными гобеленами — свидетельством богатства и небывалой роскоши, и каждый из гобеленов точно вопил ему в самые уши:

— Оборванцам тут не место, не место, не место!!!

«И в самом деле не место», — спокойно согласился он и, согнутый усталостью, лёг на свою очередную нищую постель, успев подумать перед сном, что нет в мире ничего прекраснее, чем постель с высокими подушками, чистыми простынями — мягкая и добрая: ведь только она могла заменить единственные руки бабушки, он было начал думать, что мать скорее всего спит где-нибудь, брошенная на случайную постель очередной полукосушкой. Но эта мысль успела только промелькнуть перед ним, он даже как бы не разобрал её; она лишь заглянула в сон. Он уже тихо посапывал, и замки, рвы, мечи, рыцари, прекрасные женщины, копья и щиты снова выстроились перед ним в ряд, все совершенно живые, наполненные мыслью и биографией, и нежно разглядывали Андерсена, вернувшего их хоть на небольшое время к подобию жизни, а может быть, и к самой жизни. Он воззвал их из вечного сна, прочувствовал их — неведомых, быть может, и для себя, до каждой застёжки, каждой рукоятки, каждой капли крови, запечатлённой на них...

Спите спокойно, мы ещё вернёмся к вам, сказали они перед самым первым солнечным лучом и ушли в никуда, в неизбежность, откуда способна вернуться только тень отца принца Гамлета да откуда иногда долетает нездешний мёртвый ветер, который каждый из нас хотя бы один раз чувствует на своём живом лице.

Да, иногда замки засыпают в душах особо впечатлительных людей, но сны замков и их неведомые души оставляют на лицах неизгладимый след. И если вдруг вам повезёт и посчастливится увидеть подобные лица, то не проходите мимо, постарайтесь рассмотреть, различить за глазами или морщинами нечто большее, чем привычное дыхание обычной жизни... остановитесь, постойте, подумайте, может быть, вам повезёт и перед вами откроется нечто большее, чем просто черты лица, может быть, лик отворится перед вами и внутренним зрением увидите вы то, что не дано знать при жизни всем...

Стоял май 1826 года...

Дорога до Хельсингёра одарила Андерсена стихотворением «Вечер». Чувство новизны всегда возвышало душу гимназиста. Он как бы поднялся над привычной действительностью Слагельсе. Вот бы путешествовать всю жизнь и смотреть вокруг так внимательно, как если бы живой отец дожидался в родном Оденсе и нужно было рассказать ему о каждом дне путешествия, да что там о каждом дне, о каждой минуте... о каждой случайной ромашке встреченной рассказал бы Андерсен. О каждом дереве. Он бы поведал о широких классах, где солнце сидит рядом с гимназистами — а в гимназии в Слагельсе солнца было так мало, словно это луна светила, а вовсе не солнце...

Даже одноклассники здесь разговаривали по-другому, их шутки веселили Андерсена, потому что голоса были новы и свежи, как пыльная листва после сильного дождя. Мейслинг не приставал со своими глупыми, грубыми замечаниями, точно и он чувствовал близость столицы, а там — Рабек, Коллин, Вульф и десяток защитников. Дышалось и то легче, свободнее, и глаза смотрели на мир шире, природа словно приоткрывала дверцу радости: ах, как прекрасны паруса на проливе, словно бабочки с соединёнными крыльями. Они пели, эти паруса. Ветер играл на них, как на арфе. Неужели жизнь повернулась к нему своей ласковой стороной?

Андерсену казалось, что на каждой улице его поджидала комедия, под каждым деревом росло стихотворение, и белые птицы, царившие над проливом, — строки стихотворения, которое он должен сложить. Он обязательно напишет что-нибудь такое, отчего его сразу поймёт и признает весь Копенгаген, вся Дания. И его стихи будут смотреть на учеников со страниц хрестоматии! Только дайте срок. Он будет писать — но после уроков.

Его «Вечер» был живым существом. Строчки стихотворения улыбались Андерсену и призывали одарить его братьями: ведь одному стихотворению было неуютно — ему нужны были друзья.

И Андерсен пообещал, что у стихотворения «Вечер» появятся братья-стихотворения и сёстры-драмы. Радость окрыляла его шаги. Он летал. И казался самому себе более лёгким, чем парус на воде. Ах, эти широкие улицы нового города. Знаете ли вы улыбки многоголосых улиц Хельсингёра? Андерсен ходил от дома к дому и с каждым знакомился отдельно. Утром они открывали веки окон и смотрели на долговязого новичка. Если бы поставить его во главе процессии утят, то он мог бы показаться главным утёнком, — от этой мысли дома Хельсингёра улыбались. Андерсен слышал, как тихо поют камни домов. У каждого камня — свой неземной голос, и когда эти нежные голоса сплетались в один, они могли заставить и дорогу течь быстрее, и цветы на подоконниках быстрее росли от этой воздушной музыки тяжёлых камней. И чем тяжелее были камни, тем нежней они пели, словно в их песнях была надежда, что когда-нибудь и они научатся летать, как птицы, и плавать, как рыбы. Длинные улыбки женщин провожали молодого человека, прежде неизвестного улицам. Обилие цветов... и каждый из них молился маю, они от малейшего ветерка покачивали головками — молились, молились, молились... Сладкий ветер путешествий омывал лицо, когда Андерсен стоял на холме и вглядывался в одухотворённое пространство солнечной воды, и оттого, что день выдался совершенно майский, было чувство, что вода покрыта голубыми цветами и они пахли.

Будто само небо засеяло землю травой и цветами, рыбами и людьми, домами и лодками, замками и светом и облака всё летают над землёй и ждут, что же из этого получится. Андерсен мечтал о любви — главной героине любимого Шекспира. Его навестил воробей, как бы спрашивал: о чём думаешь? полетим со мной! Но Андерсен не полетел, хотя, чувствовал, мог бы улететь далеко-далеко, стать новым Шекспиром, новым Наполеоном, новым Эленшлегером. Задача стать кем-то тогда казалась ему самой невыполнимой в жизни, а вера, что он станет похожим на кого-то, звала к учебникам и стихам...