Сын детей тропы

Край неба уже просветлел, возвещая приход Двуликого, и человек разглядел стрелу. Попятился к деревьям, не выпуская реки из виду. Шогол-Ву тоже глядел на воду.

Он заметил движение у чёрного камня над обрывом. Чьи-то пальцы цеплялись за край. Тёмные косы текли по воде, сплетаясь с пеной. Ненадолго показалось лицо, бледное, с синей полосой от виска к виску через глаза.

Шогол-Ву вскинул лук.

— Что там? — нетерпеливо спросил человек. — Видишь того, кто пустил стрелу?

Нептица шумно встряхнулась, разбрызгивая воду.

— Может, лучше бежать? Сколько их там? Думаешь, сунутся они за нами в людские земли?

Шогол-Ву не ответил. Он понял уже, что Ашше-Ри хватает сил только на то, чтобы держаться. Можно оставить так, и река возьмёт своё — не быстро, но возьмёт. Может даже, охотница переживёт падение.

— Ты! — крикнула она яростно и отчаянно сквозь шум воды. — Порченый! Ты, знающий мать!.. Бесхребетный!..

Волна накрыла её с головой, и Ашша-Ри умолкла.

— Убей её! — воскликнул человек. — Я заплачу сверху. Два серебра! Два с половиной.

Шогол-Ву дёрнул завязки брошенного мешка, потащил верёвку, набросил на ветку. Затянул. Другой конец привязал к стреле.

— Что делаешь? — дёрнул его спутник. — Или мы её, или она нас!

Кинувшись к ветке, человек вцепился в узел, пытаясь ослабить. Шогол-Ву остановил его, грозя ножом.

— Ты, выродок! Ты клятву дал, что доведёшь!..

— И доведу. Отойди.

— Вытащишь её, и что дальше?

Нептица скакнула, отгораживая спорщиков друг от друга. Шогол-Ву отошёл к воде, отстранился от криков человека, примерился и пустил стрелу.

А когда увидел, что побелевшие пальцы сжали верёвку, подхватил мешок и сказал:

— Уходим.

Нырнув в лесной мрак, они торопливо шагали, не заботясь, что оставляют след. Но рыхлый снег кончился скоро. Так густы были сплетения ветвей, что защитили землю этих мест.

Вечники, сцепившись багровыми кронами в вышине, качались неторопливо, поскрипывая. Иглы старого года, побуревшие за зиму, мягко ложились под ноги.

— Ты, тварь!.. — слабо и зло цедил человек.

Он шёл, прихрамывая и дрожа, опираясь рукой на спину нептицы. Та оглядывалась недовольно, подгибала колени, но Шогол-Ву придерживал её, не позволяя сбросить груз.

— Ума в голове нет... Жди теперь стрелы между лопаток. Лучше бы я шёл один, чем с таким проводником.

— Иди один, — легко согласился запятнанный.

— Ты клятву дал!.. А теперь натравил на меня дикую бабу, а в реке — думаешь, я не понял? — моим телом прикрывался. Что, скажешь, нет? У меня хребет треснул.

— Если я веду, должен остаться целым. Моя жизнь, потом твоя, или умрём оба.

— Выродок!..

И человек зашёлся кашлем.

— Я за то плачу, чтобы целым дойти, а не за то, чтобы ты мои кости доволок до Заставы! Там, в городе, мне нужны руки и ноги. И валяться в жару я не собирался! Это не стоит трёх раковин!

— Так разойдёмся, — предложил Шогол-Ву. — Я направо, к степям, ты вперёд, к Приозерью.

— Ты клятву...

— Койчи-Ит и Свартин Большая Рука тоже смешивали кровь. Вы, люди, первые показали, что клятву можно нарушить.

— Я слово держу, — присмирев, сказал человек. — Погляди, я из-за тебя на ногах не стою. Уйдёшь ты, а дикая баба нагонит меня и убьёт. И клянусь, когда попаду наверх, к ушам богов, я не дам покоя Трёхрукому, пока он с тобой не разделается. Ты знаешь, он умеет играть, как рыжуха с мышью, что и самому жить не захочется.

Шогол-Ву промолчал.

— Не могу больше, — пожаловался человек. — Упаду сейчас.

Он и правда собрался упасть. Запятнанный успел, подхватил его, подставил плечо. Тот повис неловко, и сыну детей тропы пришлось идти, клонясь. Незнакомец был почти на голову ниже.

Только нептица обрадовалась: вырвалась вперёд, встряхнулась, распушила хвост и зашагала, высоко вскидывая ноги.

Шогол-Ву шёл и слушал, но вокруг были только голоса ветра и промёрзших ветвей, да ещё шаги спутников. Человек становился всё тяжелее, его била дрожь, но хоть замолчал наконец.

— Воняешь падалью, — простонал человек, отворачивая лицо. — Выродки, не моетесь, что ли, никогда, что даже река не отбила запах?

Запятнанный промолчал, и человек больше не спрашивал.

Они добрались до опушки, когда Двуликий взошёл на пригорок. Вечники здесь измельчали: уже не старики с широкими кронами, прячущими небо, а тонкие, юные и светлые, все силы вложившие в рост. Стало просторнее, и лилась с холма тёплая улыбка Двуликого.

— Посиди, — сказал Шогол-Ву, опуская спутника на землю.

Тот лёг устало на бок, глядя покрасневшими глазами, как запятнанный роет яму. Подполз ближе.

Закончив, Шогол-Ву растянул завязки мешка. Помедлив, обломал стрелу, торчащую в боку. Жаль было, но целиком не достать, не повредив мешка, а залатать его нечем. Вынул пёсью голову, в которой засел наконечник, и опустил в яму бережно — прямо перед лицом человека.

— Что за гадость? — воскликнул тот, отшатнувшись. — Я думал, будет костёр!

Шогол-Ву достал лапы и положил к голове. Вынул шкуру, пожалел, что не было времени ею заняться. Человек был прав, она смердела, и выделывать поздно.

Шкура легла поверх остального, и сын детей тропы принялся засыпать яму. Нептица подошла ближе и теперь глядела хмуро. Ей хотелось узнать больше о том, что в земле.

— Зачем ты тащил с собой эту дрянь? — с подозрением спросил человек. — Неужели Трёхрукий и правда отнял у тебя разум?

— Ты жил в людских землях, Одноухий, — обратился Шогол-Ву к псу вместо ответа. — И немного в долине за лесом. Наверное, тебе будет хорошо здесь, на границе. Мы спасли друг друга и теперь в расчёте.

Он поднялся, закинул мешок за плечо и протянул человеку руку:

— Идём.

— Не стану я брать твою руку вонючую! Ох, а в реке... Это же всё в воде, а я воду глотал... А кормил ты меня чем?

Человек нагнулся над землёй, и его вывернуло. Выворачивало долго, даром что пустой живот.