Сын Екатерины Великой. (Павел I)

Суворов получил в то же время выговор за то, что выразил свое одобрение проектам принца, и упреки, или дурное обращение, посыпались теперь на него. Во всяком случае ничем не оправдываемое поведение Павла по отношению к славному воину не было однако внушено одними пустыми мотивами, в которых обычно думали найти его причину: пренебрежение к прусской форме, постоянное пребывание при нем дежурного генерала и прочие нарушения устава. Конечно, Павел был такой человек, что преувеличивал до абсурда значение подобных проступков. Рассказы Толстого о состоянии армии, только что им покинутой, доставили, однако, другое неудовольствие, гораздо более серьезное и имевшее тем больше оснований для возбуждения неудовольствия государя, что оно находило подтверждение этого донесения в одном письме, в котором Суворов говорил о невозможности выступить в поход без австрийцев! Как автор такой военной реформы, которая лишала русских генералов их штабов и не давала им услуг интендантства, царь должен бы был, без сомнения, признать в себе самом большую долю ответственности за это. Но на это он не был способен. Он ответил Суворову, воспроизведя слово в слово обидные утверждения, содержавшиеся в послании фельдмаршала, и вывел из них заключение, что раз находят одних австрийцев в состоянии хорошо воевать, то они и должны одни заботиться о дальнейшем ведении войны После этого он продолжал удручать князя Италийского все более и более яркими проявлениями своего неудовольствия.

Суворов провел конец зимы в своем Кобринском имении, где, чувствуя все сильнее и сильнее физически и нравственно только что пережитые испытания, он остался, однако, верен своим привычкам, как и своим чувствам и идеям. Он по-прежнему играл с деревенскими мальчишками, пел на клиросе и строил планы вторжения во Францию. В апреле Павел почувствовал угрызения совести и, торопя фельдмаршала приехать в Петербург, совершенно неожиданно назначил ему встречу, достойную «героя всех веков», как он теперь выражался: роскошно обставленное помещение в Зимнем дворце, триумфальная арка при въезде в столицу, кортеж, кантаты. Но в последний момент все эти приготовления были отменены. Ветер снова переменился, и говорят, что Кутайсов взял на себя труд привести флюгер в движение.

Когда бывший цирюльник по приказанию царя выехал навстречу, Суворов будто бы сделал вид, что не узнает фаворита, расспрашивая его с притворным чистосердечием о его происхождении и заслугах, доставших ему такое высокое положение. После чего он позвал знакомого нам лакея:

– Прошка: я тебе каждый день повторяю: перестань пить! перестань воровать. Но ты меня не слушаешь. Однако посмотри на этого человека: он был то же, что и ты, но, не быв никогда пьяницей и вором, он теперь шталмейстер Его Величества, граф и кавалер всех Российских орденов!

Вследствие этой выходки, или же по другой неизвестной нам причине, «герой всех веков» прибыл в Петербург без всякой помпы 20 апреля 1800 г. (старый стиль) вечером и остановился просто в доме своего племянника, графа Хвостова, где ему тотчас же пришлось слечь в постель. 6 мая, после возобновлявшихся припадков беспамятства, он скончался, и Павел даже не проводил до Александро-Невской лавры тело знаменитого полководца. Молва говорит, будто он ограничился тем, что поклонился по дороге гробу, стоя на углу одной улицы, для встречи процессии. Вернувшись затем во дворец, он был весь день сумрачен, не мог спать ночью и еще на другой день не переставал повторять: «Жаль!» Но из Камер-фурьерского журнала, 9 мая, в день похорон, не видно, каким образом он устроился, чтобы воздать праху героя хотя бы это мимолетное уважение. Мы знаем минута в минуту его времяпрепровождение, и, по-видимому, он был занят другим.

В соборе, по рассказам графини Головиной, коридор, ведший к последнему жилищу великого усопшего, оказался слишком узким, и гренадеры итальянской армии бросились вперед со словами: «Суворов должен пройти всюду!». И, подняв гроб на плечи, они нашли способ проложить ему дорогу.

VIII

С этим человеком, который, несмотря ни на что, мечтал еще воевать во главе австро-российской армии, исчезала последняя надежда на возвращение к прошлому. Венский двор несомненно вступил теперь, поздно и неохотно, на путь уступок и необходимых исправлений. Он предал военному суду генерала Фрёлиха и поручил чрезвычайному послу представить извинения в Петербурге. Но в то же время раздражение Павла усилилось известиями, полученными им от его дочери, Александры Павловны. Они сообщали, что она терпит дурное обращение, которое, со стороны ее завистливой belle-soeur, второй жены императора Франца, Марии-Терезии Неаполитанской, принимало характер настоящего преследования. Молодой женщине ставили в укор даже блеск ее бриллиантовых украшений, затмевавших бриллианты императрицы! Проезжая из Вены в Будапешт, великая княгиня очаровала венгров своей красотой и грацией. Она завоевала их любовь, надев национальный костюм, но тотчас же возбудила подозрение, что поощряет сепаратистские стремления, которые действительно чрезмерно возбуждало ее присутствие. Поэтому за ней был учрежден такой тщательный и придирчивый надзор, что духовник принцессы, Самборский, был вынужден сам ходить на рынок и прятать под полой рыбу, предназначенную для русской ухи, любимого блюда бедной Александры Павловны! Когда она в марте 1801 года умерла от родов, говорили, что Мария-Терезия этому содействовала. Больной будто бы было отказано в самом элементарном уходе!

С другой стороны, Ростопчин все более и более брал верх над Паниным, и его влияние, совпадавшее с возраставшим неудовольствием Павла против коалиции, возвращало государя к первоначальной программе его царствования. Вопреки своему космополитическому воспитанию, будущий защитник древней столицы империи от французов обнаруживал в этот момент душу старого москвича, враждебную всяким сношениям с европейским миром и, наряду с самыми ошибочными внушениями, он почерпал здесь некоторые очень правильные мысли. России, говорил он, незачем воевать на чужой территории, за интересы, совершенно ей чуждые, которым она приносила в жертву свои собственные, особенно в Польше.

Это было мнение, или тайная мысль, самой Екатерины, восторжествовавшая теперь в главном советнике Павла, однако ни он, ни его государь не сумели дать ей такого же определенного и твердого направления. Действительно, они соединяли с ней, сами себе противореча, смутное, но все более и более манившее их желание сближения с Францией, к чему склоняли их разочарования, испытанные в союзе с Австрией, а также впечатление, произведенное на них событием 18 брюмера. По свидетельству Витворта, «добродетели Бонапарта» стали среди приближенных царя любимой темой разговора. Герцог Серра-Каприола заявил без обиняков, что все сторонники правого дела, сравнивая Тугута и Бонапарта, должны отдать предпочтение второму, и Павел начинал подпадать под обаяние героя Арколы и пирамид. Какие бы неприятности он ни видел от союза с Австрией, он вынес из этого похода любовь к авантюрам, которая уже не давала ему более покоя.

Однако партия коалиции, поддерживаемая эмигрантами, стояла твердо на своем и прислала в это самое время человека, боевая известность которого, казалось, могла явиться для царя могущественным средством обольщения. С одобрения Людовика XVIII, Дюмурье ходатайствовал о разрешении приехать в Петербург, чтобы представить на рассмотрение план, который, как он утверждал, обещал вторую победу общему делу и величайшую славу всероссийскому императору. Оставив письма генерала долгое время без ответа, Павел, уступая настояниям Панина, решился в декабре 1799 года принять это лицо; но, приехав в Петербург 9 января 1800 года, Дюмурье нашел там новую перемену настроения и менее приветливое отношение, чем на какое он считал возможным рассчитывать.

Он рассчитывал переговорить с Паниным, а, между тем, сразу по приезде его встретил Ростопчин – чтобы предложить ему тотчас же уехать, приняв кошелек с тысячей червонцев, пожалованных ему царем на путевые издержки. Но генерал настаивал на том, чтобы быть хоть раз допущенным к государю; однако шесть недель прошло, несмотря на старания Панина и Витворта, и просьба все еще не была уважена, а тем временем в Копенгагене и Берлине начаты уже были переговоры с представителями республики.

Наконец, 5 марта 1800 г. записка Ростопчина приглашала путешественника присутствовать на другой день на разводе. Но, приехав туда верхом и в полной парадной форме, Дюмурье испытал еще одно огорчение: император не явился! Только на третий день Панин и Витворт получили некоторое удовлетворение, и желанное свидание состоялось. Павел выказал большую благосклонность представителю эмигрантов и заявил, что неизменно склонен защищать законную монархию, так же как и права Людовика XVIII. Если верить Дюмурье, он ему будто бы даже сказал: «Вы должны быть Монком Франции!» Но в то же время он не скрывал своего восхищения первым консулом, и, когда Дюмурье выразил сомнение, что переворот 18 брюмера может дать основание прочному правительству, царь с живостью возразил: «Власть, объединенная в одном человеке, составляет правительство!»

Все еще не теряя надежды, герой Вальми изложил свой знаменитый план, состоявший просто в том, что следовало обеспечить коалиции содействие Дании, при помощи субсидий, которые должны выплачиваться Англией, и попытаться произвести высадку в Нормандии. Павел потребовал подробную записку об этом предмете, и Дюмурье подумал, что дело выиграно. Он обсуждал уже подробности выполнения с датским и английским посланниками, Бломом и Витвортом. Но, получив записку, царь спросил еще другую, о том, что можно было бы предпринять на юге Франции, и упорно избегал вторичного разговора. Несколько раз Дюмурье получал разрешение быть во время развода на пути государя; но, между двумя перестроениями, Павел удерживал разговор на предметах военной техники, и с 20 марта даже эти краткие встречи не возобновлялись. Генералу пришлось уехать, не видав больше царя. 15 апреля 1800 г. Ростопчин решительно повторил ему приказание покинуть Россию, так как император не находил время удобным для выполнения его проектов.

В этот момент в Петербурге ожидали ответа из Лондона по вопросу о Мальте, где сопротивление французов, видимо, приходило к концу, и Павел хотел быть уверенным, что права великого магистра ордена на обладание островом будут уважены. Он предлагал, чтобы русский отряд держал там гарнизон, вместе с английскими и неаполитанскими войсками, до окончательного соглашения.

В этом отношении Витворт всегда давал царю формальные уверения, показывая со своей стороны, в корреспонденции с английским министерством иностранных дел, убеждение, что тщеславный монарх не имеет вовсе видов на личное владение островом. Но Павел оставался недоверчивым, с оттенком досады против английского посланника, мотивированной разными причинами, среди которых отказ Витворта возложить на себя знаки ордена, после получения звания кавалера, были на первом плане. Представитель Сент-Джемского двора не желал ничего лучшего, как удовлетворить в этом отношении нового великого магистра. Лично он даже нуждался в его расположении. Предполагая жениться на вдове герцога Дорсе, леди Арабелле Коп, он ходатайствовал о получении пэрства, и, из-за того, чтобы иметь при своем Дворе лорда, Павел согласился поддержать его просьбу. Но в Лондоне не торопились с благоприятным решением, и как раз противились тому, чтобы посланник перерядился в члены братства Св. Иоанна Иерусалимского.