Сын Екатерины Великой. (Павел I)

Он разговаривал с Талейраном, озабоченным подготовкой Люневильского договора; с Кобенцелем, старавшимся изо всех сил вернуть в собрании администраторов то, что было им утрачено на поле сражения, и с Луккезини, которому поручили внимательно следить за успехами переговоров, что, как язвительно заметил Кочубей, составляло компанию красивых и честных малых: «Луккезини кривой, Талейран хромой, а у Кобенцеля дыра во лбу, причиненная ему прошлым летом болезнью, которою Европа обязана Америке». Он увидал первого консула, и, так как его апломб не изменил ему в присутствии великого человека, ему удалось заставить отнестись к нему серьезно. Талейран отправил ему ноту, имевшую предметом склонить Россию на посредничество между Францией и Австрией. Император Франц II соглашался начать переговоры без вмешательства Англии и предоставлял республике границу по Рейну; но он просил в Италии границу по Олио, что сделало бы невозможным восстановление в их неприкосновенности владений короля сардинского. В Германии он предлагал комбинации, которые также помешали бы назначить вознаграждение за убытки Баварии и Вюртембергу. По этим причинам командование русского полномочного министра в Люневиле становилось необходимым.

Одновременно Талейран ответил Ростопчину в выражениях, которые нам известны, и в тот же день 21 декабря 1800 г., в первый раз, что бы об этом ни говорили, первый консул сам взялся за перо, чтобы непосредственно обратиться к государю с призывом, в котором Цезарь, говоря с Дон-Кихотом, вдохновлялся всеми собранными сведениями о характере и образе мыслей государя. Ответ министра и послание его начальника связаны между собой и дополняют друг друга. Бонапарт писал:

«Я видел с большим удовольствием генерала Спренгтпортена. Я поручил ему известить Ваше Величество, что, как по соображениям политическим, так и вследствие уважения к Вам, я желаю немедленно и бесповоротно видеть соединенными обе могущественнейшие нации мира… Через двадцать четыре часа после того, как Ваше Императорское Величество назначит кого-нибудь, кто пользуется полным Вашим доверием и будет обладать всеми особыми и неограниченными полномочиями, – спокойствие водворится на материке и на морях. Ибо когда Англия, германский император и все другие державы убедятся, что как желания, так и силы наших двух великих наций соединяются в стремлении к одной общей цели, оружие выпадет у них из рук, и современное поколение будет благословлять Ваше Величество за то, что Вы избавили его от ужасов войны и раздоров партий…»

Стараясь перещеголять воображением того, кому он предлагал таким образом роль властителя судеб мира, он продолжал в том же тоне и видел уже его и свои силы соединившимися, чтобы раздавить Англию, захватить обратно Средиземное море и разделить Азию. Но главным образом он мечтал запугать Австрию, окончательно разоружить коалицию и принудить Дон-Кихота служить Цезарю.

Если бы Павел остался жив, быть может, ему бы это удалось. Спренгтпортен не должен был никогда получить полномочий, которых ожидал, или делал вид, что ожидает. Узнав о том, что генерал делает в Париже, Ростопчин почувствовал сильную досаду. Этот дерзкий нахал старался занять его место! Не откладывая, он послал ему следующую лаконическую записку: «Его величество император повелел мне вам объявить, что вы должны заниматься исключительно военнопленными и поторопиться вернуться в Россию, как только ваша миссия будет закончена». Призванный таким образом к порядку, Спренгтпортен ограничился тем, что 9/22 марта 1801 г. подписал с Кларком конвенцию, возвращавшую России 6732 человека, в числе которых 134 генерала и штаб-офицера. Но Ростопчину тоже не удалось занять место этого чересчур предприимчивого посредника. Павел желал остаться хозяином переговоров и лично руководит ими из глубины своего кабинета. Но, тем не менее, первый консул ничего от этого не проигрывал. Прежде даже чем ознакомиться с направленными по его адресу лестными предложениями, Дон-Кихот бросился на тот путь, куда его хотели завлечь, с таким жаром и рвением, каких не позволили бы предвидеть в высшей степени самонадеянные расчеты.

VII

Послушный внушениям своего министра, Павел, путем восстановления в этот момент союза нейтральных держав, делал вызов Англии, что уже было способом сближения с Францией. Он не мог удержаться, правда, чтоб не внести в этот шаг ветренности и непоследовательности, бывших неизменными свойствами всех его действий. Несмотря на возражения сентиментальной Марии Федоровны, он пригласил одного из членов союза, Густава IV, приехать в Петербург для ратификации нового договора. «Ах! – стонала императрица, – каждая комната будет напоминать ему клятвы в любви, которые он расточал нашей бедной Александрине!» Павел не обращал внимания; но не успел король вновь сделаться его гостем, как царь обиделся на невинную шутку, или, по другим свидетельствам, на обратное требование шведскими монархами титула наследника Норвежского, принадлежавшего раньше принцам из дома Голштинского. Произошла ссора, после которой, не удовольствовавшись вежливым удалением коронованного гостя, вспыльчивый самодержец решил заставить его голодать в дороге, отозвав мундшенков, предоставленных в его распоряжение!

16 декабря 1800 г. он по тому же предмету вел переговоры с Данией. Четыре дня спустя, недовольный теми толкованиями, которые министр этой державы, Розенкранц, давал принятым обязательствам, он прогнал его и отозвал из Копенгагена своего собственного министра, Лизакевича, только что туда прибывшего.

Однако он собирался отразить нападение англичан и возлагал надежды на кронштадтские батареи, постройка которых еще не была начата и требовала нескольких лет работы. Он приказал начальнику соловецких фортов заготовить хороший запас дегтя и лить его кипящим на осаждающих, а также бревен, чтобы скатывать их на врагов». Но в то же время он дал Франции лучшее доказательство перемены взглядов, какого она могла от него ожидать. Он по-царски обходился с Людовиком XVIII в Митаве и заставил Венский двор отправить туда дочь Людовика XVI, написав по этому поводу дяде принцессы: «Брат мой, принцесса будет вам возвращена, или я не буду Павлом I!»

Еще в мае 1790 г. он живо интересовался фантастическим предприятием ла Мезонфора и Барра, касавшимся восстановления монархии, и поручил Воронцову потребовать энергичного содействия от Англии для этого плана, который связывался с проектом вторжения во Францию через Франш-Конте, и который был оставлен, потому что Барра оказывался слишком требовательным. Он спрашивал не менее 10 миллионов ливров, когда монархия будет восстановлена, и 1500000 на первые расходы!

Теперь, 18 декабря 1800 года, Караман получил внезапно приказание покинуть Петербург, и, по-видимому, не без участия в его немилости г-жи де Бонейль. Эта авантюристка, дочь золотаря-живодера из Буржа, уже объездила Европу и испробовала свои способности к обольщению и интриге при Мадридском дворе. Приехав через несколько месяцев в Берлин, она хвалилась перед Бёрнонвилем услугами, оказанными ею в Петербурге. Она хвасталась «нежной дружбой», связывавшей ее с Ростопчиным, и намекала на то, что другие отношения позволили ей, благодаря частым встречам, оказать еще выше влияние, полезное французскому делу. В возрасте, который трудно было определить, она сохраняла еще некоторую прелесть и, по-видимому, старалась обратить внимание на красоту молодой девушки, выдаваемой ею за свою племянницу. Кажется, сам Панин вкусил прелести той или другой.

Она получала в Берлине письма от прежнего вице-канцлера и виделась с Крюденером. Она довольно долго оставалась в Митаве и свела в Мадриде тесную дружбу с герцогом д’Авре (d’Havr'e), который открыл ей тайну своей переписки. Таким образом, она получила возможность сообщить царю подробности, компрометирующие в высшей степени агентов Людовика XVIII в Петербурге, и когда Павел приказал перехватить и расшифровать переписку Карамана, в ней нашлось также доказательство преступных сношений Панина с Митавским двором.

Остается под сомнением сущность или, по крайней мере, действительность этого участия, о котором многие из современников, имевшие возможность быть осведомленными, ничего не знали и называли виновниками отставки Карамана госпожу де Гурбильон или патера Грубера, которые оба были подкуплены Бонапартом. Событие это во всяком случае было очень печально для Людовика XVIII. Тотчас же обратившись в очень униженных выражениях к снисходительности царя, король просил разрешения прислать ему другого министра, но он только получил, за подписью простого секретаря, следующий ответ, предвещавший ему другие немилости: «Его Величество не может оказать снисхождения господину Караману, который не кто иной, как интриган… Император хочет быть хозяином в своей стране. Ему неприятно напоминать королю, что гостеприимство есть добродетель, а не обязанность».

Павел больше не удостаивал лично переписываться со своим царственным гостем: но в этот же момент, 18 (30) декабря, не получив еще письма от первого консула, он решился написать первый «узурпатору». Он сохранял высокомерный тон, делая этот первый шаг, но, тем не менее, это все же был первый шаг. «Долг тех, кому Бог дал власть управлять народами, – говорил он, – состоит в том, чтобы думать и заботиться об их благосостоянии. Я не говорю и не хочу спорить ни о правах, ни о принципах различных образов правления, принятых каждой страной. Постараемся возвратить миру спокойствие и тишину, в которых он так нуждается, и которые, по-видимому, так согласуются с непреложными законами Вечного. Я готов вас выслушать и переговорить с вами».

Для этого разговора, продолжая забегать вперед, царь решил отправить в Париж посла, однако не Ростопчина, пребывание которого в Петербурге казалось необходимым и, в особенности, покорность которого не внушала достаточного доверия государю. Раз был необходим посредник между ним и Бонапартом, Павел желал, по крайней мере, чтобы он был человек незначительный и, конечно, поэтому он выбрал Колычева, вызванного незадолго перед тем из Вены, чтобы заместить Панина. Это будет лишь передаточный орган. Павел рассчитывал подсказать этому агенту свои слова и жесты, а пока царь снова взялся за перо 2 (14) января, чтобы ответить на пришедшее теперь письмо первого консула. Он это делал в гораздо более любезных выражениях и прибавил к своему письму многозначительную приписку: в этот день сам граф Ферзен, митавский военный губернатор, представил Людовику XVIII только что полученный им такого рода приказ:

«Вы заметите королю, что император советует ему встретить его супругу в Киле возможно скорее, и там с ней поселиться».

Через несколько недель, отослав обратно нераспечатанным последнее письмо несчастного принца, который, однако, не протестуя, повиновался полученному повелению, Павел отнял у него пенсию в 200000 рублей, которую давал ему до тех пор и на которую рассчитывал изгнанник для обеспечения существования своих слуг. «Поручаю моему кузену, герцог у д’Омону, – писал он, уезжая из Митавы, – уверить тех из моих слуг, коих я не могу взять с собою, что их содержание будет впредь им уплачиваться по-прежнему… И в особенности я прошу их не забывать, что я обязан Павлу I союзом моих детей [7] и что, хотя он лишает меня дарованного им мне убежища, я имею, благодаря его великодушию, возможность обеспечить их существование». Царь приготовил блистательное опровержение этим благородным словам: он целиком перешел на сторону республиканской Франции; по крайней мере он делал такой вид.

7

В Митаве состоялся, с соизволения императора Павла, брак герцога Ангулемского, старшего сына графа д’Артуа, впоследствии короля Карла X, с Марией-Терезией. – Прим. перев.