Сын эрзянский

— Ты чего? — спросил дед.

— Хочу спросить у тебя, знаешь ли что-нибудь про Саваофа? — зашептал Степа.

— По-эрзянски он называется Ине шкай! [15] Живет он постоянно на небе, его никто никогда не видел.

— Тогда как же его нарисовали?

Дед Охон помедлил и сказал осторожно:

— Рисовал-то ведь не бог, а человек, поэтому он изобразил его человеком.

— Ну а какой Ине шкай? На кого он похож? — продолжал спрашивать Степа.

15

Великое время.

— Никто, сынок, не может знать, какой он из себя. Может, похож на синее небо, а может, на белые облака...

Степа вспомнил уроки алтышевского попа. Тот рассказывал о боге совсем по-иному.

— Ты говоришь, дед Охон, Ине шкая никто не видел, а вот поп рассказывал, что он выходил к Моисею и разговаривал с ним. Так, говорит, написано в Библии.

— Э-э, сынок, поп тоже не все знает... — он помолчал и сказал: — Давай будем спать. Завтра рано подниматься.

Наутро дед Охон собрался уходить в Алтышево. Дмитрий предложил отвезти его на лошади, но старик отказался. Зачем гонять лошадь без дела, ведь он, дед Охон, век прожил и все ходил пешком. Пойдет и на этот раз. Может, это для него будет последняя дорога.

Дмитрий нахмурился: последние слова старика не понравились ему. Но он промолчал. Марья же не выдержала:

— О чем толкуешь, дед Охон? Знать, умирать идешь в Алтышево?

— Умирать не умирать, да два века жить не собираюсь, — отозвался старик и сказал рассудительно: — В наше время таких людей не осталось, которые жили по два века. Жизнь хороша тогда, когда у тебя ноги ходят, а руки дело делают. Перестанут работать руки, ноги, жизнь и самому-то станет в тягость.

Пока Охон одевался, Дмитрий неодобрительно качал головой.

— Надень мою шубу, в зипуне-то своем замерзнешь, — наконец проговорил он.

— Этот зипун, Дмитрий, мой давнишний попутчик. Мне с ним жаль расставаться. Как помру, в нем и положите меня...

Марья завернула в платок пирог с капустой, дала старику. Тот сначала не хотел брать, но, видимо решив, что отказом обидит Марью, взял. Вчера, когда Охон пришел из Алатыря, топор свой он положил на лесенку у печи. Собираясь уходить, он взял его в руки, осмотрел, провел большим пальцем по лезвию и положил обратно.

— Зачем оставляешь топор? — спросил Дмитрий.

— Возьму после, если нужда в нем будет. Куда мне его теперь, ведь я иду не работать... Пусть пока останется у тебя.

— Что так торопишься в Алтышево, знать, завтра к обедне собираешься? — спросила Марья.

На губах старика мелькнула улыбка.

— Много я ходил по церквям. Ничего там нет путного.

— Не говори так, дед Охон, обедня — божье дело, — испуганно сказала Марья. — За свой век столько церквей построил, сходи хоть в одну из них помолиться.

— Э-э, Марья, — покачал головою старик. — Человек за свою жизнь строит не только церкви, но и остроги. Что же, значит, и в них сидеть он должен?..

Он поклонился хозяевам, дому и вышел. Степа пошел провожать его. Дошли до леса. Степа хотел идти дальше, но было морозно и ветрено. Дед Охон велел ему возвращаться. Степе жаль было расставаться со стариком.

— Ведь ты опять придешь к вам, дед Охон? — спросил он с надеждой.

Старик грустно взглянул на него и покачал головой.

— Как знать, сынок, стар я стал, боюсь обещать, как бы тебя не обмануть... — он повернулся и зашагал по снежной дороге в глубь леса.

Обратно домой Степа шел медленно, ветер дул в спину, и мороз не так чувствовался. У дома Назаровых он встретился с Петяркой. Тот играл с небольшой остромордой рыжей собачкой. Завидев Степу, собака кинулась к нему, виляя лохматым хвостом. Петярку задело, что его собака ласкается к другим. Он сильно пнул ее ногой.

— За что бьешь ее? — спросил Степа.

— Чтобы своих знала, — ответил Петярка.

— Она будет знать тех, кто ее не бьет, — сказал Ст и хотел погладить жалобно скулящую собаку, но Петярка оттолкнул его.

— Нечего примазываться к чужой собаке!

— Я и не примазываюсь, а просто жалею. — Степа с грустью посмотрел на собаку и направился к дому.

Фима с утра затопила подтопок, сухие дрова горели хорошо. Степа взял своего верблюда и безжалостно смял его в комок. Ему захотелось вылепить Волкодава. Была бы глина, он оставил бы верблюда. Но где возьменть зимой глину или хотя бы ил?

Вдвоем с Фимой они уселись перед подтопком. Сестра стала подрунивать над ним.

— Ты, братец, наверно, к завтрему собираешься печь пироги, ведь завтра крещение?

— Знать, пироги пекут из глины?

— Чего же ты делаешь?

— Лучину щеплю, — буркнул Степа.

Фима засмеялась. Она была смешлива.

— Давай я буду месить, мне это сподручнее, — сказала она.

Степа отдал глину сестре. Фима смочила ее теплой водой, помесила немного, опять смочила, и глина сделалась настолько жидкой, что стала течь между пальцев.

— Чего теперь можно из нее слепить? — обиделся Степа и отнял у сестры глину.

— Блины можно печь, — смеясь, ответила та.

Степе показалось, что она нарочно испортила глину, он кое-как скомкал ее и со злостью запустил в сестру, испачкав ей белую рубаху. Фима заплакала. Марья схватила мешалку и надавала им обоим. Степе — за озорство, а Фиме — чтобы не связывалась с младшим.

8

На крещение Нефедовы завтракали поздно. Марья в этот день с топкой печи не спешила: праздник, можно подольше поспать. Едва все встали из-за стола, к ним зашли Охрем с Васеной. Вошли как-то странно, не поздоровались, не помолились, встали молча у двери. Дмитрий с Марьей переглянулись.

— Так и будете стоять у порога? — спросила Марья.

— Уж и не знаю, что делать, все поджилки мои трясутся, — отозвалась Васена.

— Что же случилось? — допытывалась Марья.

— Да уж случилось... Вот Охрем расскажет, — сказала Васена.

Охрем тер жесткой ладонью лицо и, вопреки обыкновению, с рассказом не спешил.

— Так что же за беда у вас? — обратился к Охрему Дмитрий.

— Не знаю, с чего начать... Был это я сегодня утром в лесу, — неторопливо заговорил Охрем.