Сын Грома, или Тени Голгофы

Тут запел хор:

Нас ведет судьба: не противься судьбе!Суета забот не изменит вовекНепреложный закон ее веретен.Все, что терпим мы, смертный род, на земле,Все, что делаем мы, свыше послано нам.Первый день нам дает и последний наш день.Не в силах бог ни один изменитьРоковые череды, сцепленья причин.Для любого решен свой порядок:Его не изменит мольба. Перед судьбою страхМногим пагубен был: убегая судьбы,К своей судьбе приходили они.Чу, стукнула дверь. Вот входит он,Не видя дня, не ведомый никем,Трудным шагом бредет.

Из-за спин хора появился царь Эдип. Вид его ужасен. Белая тога в крови. На голове лавровый венок. Глазницы его пусты. Его вид заставил Пилата содрогнуться.

Эдип:

Все кончено ко благу; отдан долг отцу.Как тьма отрадна! Кто из небожителей,Смягчившись, мраком мне окутал голову?

Появилась преступная в кровосмешении жена и мать Эдипа Иокаста.

Иокаста:

Сыном ли назвать тебя?Колеблешься? Ты сын мой! Стыдно сыном быть?Молчать не надо! Что глазницы полыеТы отвращаешь?

Эдип:

То голос матери!Все, что свершил я, тщетно. С ней встречаться вновь —Нечестье…

Иокаста:

В чьих винах рок виновен, неповинен тот.

У прокуратора от этой сцены испортилось настроение.

– Уйдем, Галл. Мне тошно это слушать, хоть автор и Сенека. Уж лучше что-нибудь из Аристофана, чем умножать печаль.

– Ты прав, Пилат. По мне, комедии куда как лучше. Знаешь, о чем я думаю?

– Интересно, о чем?

Пилат с интересом взглянул на гостя: он знал, что Галл – отнюдь не Сенека. Галл сказал:

– Я думаю, глядя на тебя, Пилат, что ты сильно изменился с римских времен. Иудеи на тебя плохо повлияли… Сколько ты уже здесь правишь? Лет пять, пожалуй?

– Семь.

– Семь лет! Семь – роковое число!

Пилат поморщился:

– Вот и ты про рок… И дался вам всем этот рок… Хотя в него я верю. Сенека предупреждал меня перед отъездом из Рима: «У человека одна свобода: добровольно принять волю рока». Он шутил: «Человек подобен собаке, привязанной к повозке; если собака умна, она бежит добровольно и счастлива, если же она упирается, садится на задние лапы и скулит, повозка тащит ее». Не уподобиться бы той собаке…

– Да ты совсем расклеился, Пилат.

– Дела расклеили.

– Не в веру ль иудейскую, игемон, хочет обратиться? Не слышу, чтоб у Юпитера просил защиты. Ни разу не поклялся Зевсом. Уж не еврей ли ты, Пилат Понтийский? Ха-ха, – засмеялся Галл.

Утром Домиций Галл собрался в дорогу. Из опочивальни спустилась во двор проводить гостя и Клавдия Прокула. И опять упрямая женщина заговорила про свой сон.

– Ничего не могу с собой поделать. Опять видела тот же сон. Не понимаю. Чего они ко мне привязались, эти сны? Видела, как Пилат совершает неправый суд над молодым иудеем. Отправляет его на распятие.

– И что же дальше? – заинтересовался жизнерадостный Домиций Галл.

– Дальше не разглядела. Дальше закричал павлин, и я проснулась.

Пилат, которому до смерти надоели сны супруги, остановил ее:

– Оставь свой сон. Вот, уезжает друг. Можно сказать, последний. Римские друзья перебиты. Остался один Сенека. – И, обращаясь уже к Галлу, спросил: – А почему не тронули Сенеку?

– Я думаю, он откупился. Сенека, хоть и философ, но капиталец собрал. И не малый. Вот и расплатился, с кем надо.

Клавдия Прокула не утерпела:

– Это ты, Пилат, у нас философ-бессребреник. Моль весь подвой на плаще съела. Стыдно на людях показаться…

– Так научил меня жить Тиберий. Служить державе, а не лицам и не стяжать чрезмерно.

– Пусть бы он себя научил так поступать, – беззлобно заметил Галл. – Мне горестно оставлять тебя в такой печали. Но служба не ждет. Как еще посмотрит Вителлий на то, что я сначала к тебе заехал?

– Скажешь – в Риме грибами объелся, занемог, – посоветовал Пилат. – Там ведь часто такое случается. Скажешь, что неделю отходил у Пилата.

Повернувшись к жене, Пилат попросил:

– Подбери Вителлию какой-нибудь подарок. – И со значением добавил: – От Пилата.

– Вот это ты правильно придумал, игемон.

В этот момент от запертых ворот резиденции к Пилату подошел центурион:

– Прокуратору Понтию Пилату радоваться! Прибыл гонец из Иерусалима. Первосвященник приглашает игемона на иудейский праздник Пасхи в день четырнадцатый весеннего месяца нисана.

Клавдия Прокула неопределенно покачала головой. Пилат поджал губы. Галл не очень понимал, в чем проблема: ему, военному трибуну, командиру легиона, были чужды подобные сантименты. Галл был истый римлянин. А Пилат, на свою беду, был еще и философом. Галл не вникал в тонкости, хотя и мог бы при необходимости и вникнуть. Но солдату нельзя расслабляться.

Галл только спросил:

– Поедешь?

– Тягостно мне туда ехать. Пошлю на праздник трибуна. Пусть едет Луций Руф. Он смотрится как цезарь!

Мудрый Галл покачал своей породистой римской головой:

– Я бы подумал на твоем месте, Пилат. Как я понимаю, на празднике будет царь Ирод Антиппа и по протоколу должен быть прокуратор, а не трибун. Ты же сам только что говорил, что стал больше дипломатом, чем солдатом… И вообще, чем меньше ты будешь сейчас беспокоить Рим, тем меньше шансов, что репрессии по друзьям Сеяна затронут тебя.

– Все это я понимаю, – морщась, сказал Пилат. – Но не лежит у меня душа встречаться с Каиафой. Не лежит душа, вот и все. Ты понимаешь, Галл, что это такое: не лежит душа?

– Не понимаю. И удивляюсь: что здесь надо понимать?

Пилат повернулся к жене:

– А скажи, Клавдия Прокула, в твоем сне был Каиафа?

– Был. Был и просил тебя распять невинного.

– Вот видишь, Галл. Был Каиафа. Он преследует нас даже во сне! Вот пусть римский трибун, благородный Луций Руф, с ним и сразится. Все. Решение принято. Я никуда не еду.

И Пилат обратился к центуриону:

– Найди Люция Руфа и пришли ко мне.

На что Галл с сомнением покачал головой:

– Подумай, подумай, Пилат. Вспомни, что вещал вчера хор в Сенекиной трагедии.

– А что он вещал? Я уже забыл, что он вещал.

Пилат откровенно лукавил. Он прекрасно помнил, о чем вещал зрителям хор в той трагедии. Но простодушный Галл поверил Пилату и стал цитировать текст Сенеки: «Все, что терпим мы, смертный род, на земле, все, что делаем мы, свыше послано нам… Перед судьбою страх многим пагубен был: убегая судьбы, к своей судьбе приходили они…»