Сын погибели

А войска императора, короля Франции и герцога Аквитании все прибывали и прибывали.

Отрешенная мрачность на лицах защитников, казалось, запечатлелась в них навек — ни удивления, ни улыбки в крепости не было видно уже давно. Все понимали, что падение цитадели — дело времени, и союзники, явно получая удовольствие от процесса, медленно затягивают удавку на шее обреченных.

— Лангр не удержать, — на восемнадцатый день осады констатировал Тибо Шампанский. — Люди измотаны. Если бы враг шел на штурм, можно было бы ожидать, что близкая опасность пробудит храбрость в тех, в ком она жива. Но все эти… — Граф сделал широкий жест рукой в сторону крепостных стен. — Они не ищут чести и славы! Они медленно разрушают город. Жители устали, забыли о сне, не в силах больше заделывать дыры и тушить пожары. Не сегодня-завтра начнут бунтовать, а чтобы заставить их держаться, нам нужна хоть какая-то победа.

— Ты предлагаешь совершить вылазку? — устремляя на собрата по оружию тяжелый взгляд, спросил Гуго де Пайен.

— Да, ночную вылазку. Чтобы сжечь эти чертовы требюше! Это придаст сил защитникам.

— Может быть, — согласился предводитель крестоносного воинства. — Но есть два вопроса. Первый: что будет после того, как радость защитников вновь угаснет? Долго ли мы собираемся удерживать крепость?

— Иной у нас не осталось, — скорбно напомнил граф Шампанский.

— Да, это верно. Но тут кроется второй вопрос: что, если противник только и ждет, когда ты неосторожно откроешь ворота? Что, если тебя намеренно выманивают из крепости, зная твою горячность? Что, если враг как раз и желает вовлечь нас в бестолковую схватку, а тем временем ворваться в беззащитный город. Сил для полевого сражения нет — мы не можем и удерживать стены, и всерьез думать о том, чтобы ударить по вражескому лагерю.

— Я каждую ночь слежу за ними. Выставив луну сторожить, они упиваются допьяна и горланят нечестивые песни.

— Горланят, — подтвердил Гуго де Пайен. — Я тоже хожу полюбоваться шатрами неприятеля с боевой галереи. Но вот какая странность — среди осаждающих я видел гербы многих весьма опытных и умелых рыцарей. Каждый из них знает, сколь пагубны бесчинства и беспечность на войне. И наверняка каждый из них не помедлил бы пресечь сие непотребство, когда бы…

— Что «когда бы»? — нетерпеливо воскликнул Тибо.

— Когда бы враг не старался убедить нас, что он легкая добыча. Вчера на закате, уже после начала завывания этих пропойных менестрелей, я выцелил из аркбаллисты одну из вражеских катапульт и пустил в нее огненную стрелу.

— Надеюсь, удачно?

— Да, она вспыхнула. И тут же, как из-под земли, рядом с ней появились люди с водой и песком и сбили пламень. Скабрезные песни, надо сказать, при этом не прерывались ни на миг. Тибо, друг, поверь моему опыту — нас ждут. Выманивают, как мышь из норы кусочком сыра. Кроме того, даже при абсолютной нашей удаче, построить новые требюше — два, от силы три дня. У нас же каждый воин — настоящий воин — на вес золота!

— Ты можешь предложить что-либо лучше?

— Лучше — нет. Другое — да. Мы ударим на рассвете, когда эти крикуны наконец устанут. Ударим всеми силами, какие только имеются в наличии.

— А как же город?

— Засада, увидев, что мы клюнули на приманку, незамедлительно ворвется в открытые ворота. Все прочие, или большая их часть, сосредоточатся у требюше и катапульт, но они устанут после бессонной ночи и вряд ли смогут быстро реагировать — это даст нам шанс выиграть немного времени, и мы ударим через лагерь.

— Ты, видимо, хотел сказать — удерем через лагерь?

— Я хотел сказать — прорвемся через лагерь. Даже это будет стоить немалых жертв, но так есть хоть какой-то шанс.

— Но ты забыл, мой славный де Пайен, что нам некуда прорываться.

— Ерунда! — сжал кулаки крестоносец. — Мы уйдем в Бургундию, в Гельвецию. Если действовать решительно и быстро, нас никто не успеет остановить. А в горах мы соберем новое войско.

— Вряд ли мы соберем войско в горах. Там и жителей-то немного. А уж тех, кому господь предначертал носить оружие, так и вовсе…

— И все же другого выхода нет!

Тибо взглянул на отрешенно молчавшего Бернара:

— Не уверен… Рассудите нас, святой отец. Быть может, от наших глаз сокрыто то, что открыто вам.

— Я скажу вам, — тихо промолвил Бернар Клервосский. — Скажу… Но чуть позже. — Он повернулся и, устало пошатываясь от недельного недосыпания, побрел к молельне.

В храме царил полумрак, сгущающиеся вечерние сумерки приглушали последние солнечные лучи, лившиеся в окна. Среди огарков свечей на алтаре стояла нетленная святыня — дарохранительница с усекновенной главой. Серебряный лик, взиравший на посетителей, дышал покоем и мудростью.

Бернар преклонил колени, невольно придерживаясь, чтоб не упасть.

— За что оставил ты меня, Господи? За что караешь меня и вернейших дома Твоего? Отнял ты десницу свою от чела моего, и сухая земля воспылала огнем под стопами моими. Воинства всех царей земных — щепоть праха в перстах Твоих, но ведь не сравниться мне с могуществом Твоим, и ничто человечье хотенье пред волей Твоей. Коль суждено мне принять венец мученический, дай знак, что путь мой верен, и не ропща приму я любую муку! Спаси уверовавших, жизни кладущих во имя Твое! Дай силы рукам их, храбрости — сердцам и покой — душам. Не за себя прошу, Господи! Смилуйся надо мной, грешным!

— О милости умоляешь? — раздалось из полумрака, и над алтарем тысячи светящихся пылинок сложились в фигуру Антанаила. — Что ж прежде-то не уповал на милость мою? Что ж прежде не вопрошал, каков путь твой — в те часы, когда владыки земные стояли пред тобой коленопреклоненно? Иль вздумал ты, что возвысился над ними? Гордыня свила змеиное гнездо в сердце твоем. Понадеялся ты на стены крепкие, на мечи булатные, понадеялся на власть и силу. Но где же Божий промысел? Где служение имени Творца предвечного? Его изгнал ты из души своей — изгнал и сам не заметил того. Что же нынче просишь о милости?

— Мой грех! — распластался крестом на полу преподобный Бернар. — Казни меня! Испепели молнией небесной! Сожги пламенем адским! Об одном молю — спаси пошедших за мною, ибо я лишь плоть от плоти человеческой, ты же — дух от духа Господнего! Не за мной, но за тобой шли они!

— Знаю я, что праведен ты, Бернар, что не желал иной власти на земле, кроме власти Господа. И коли неверно истолковал волю мою, то не из каверзы, а по скудоумию. Сей день и дни до сего дня — урок тебе. Ныне же явлю я тебе и всем истинно верным силу мою, дабы посрамить ковы земные и восславить имя Божье. Иди и скажи: пусть вложат мечи в ножны, пусть молятся, пусть слова молений их рождаются в душе, как дитя рождается в чреве матери. Те, в ком сильна вера, спасутся.

Сияние исчезло, и тьма окончательно заполнила часовню.

То, что произошло дальше, было записано у аббата Сугерия в дневнике такими словами: «И лишь погасло дневное светило, и колокола зазвонили к всенощной, раздалось над Лангром стройное пение, точно сонмы ангелов во облацех согласно восславили имя Божье. И яркий свет залил город, и воздух наполнился ароматом роз и лилий. Затем же вдруг все исчезло, будто привиделось. А вскоре, еще не успели мы опомниться, врата Лангра отворились, и жители города, в смущении разводя руками, объявили, что ни Бернара, ни присных его чудесным образом в городе не стало. Неведомо — воля то Божья, или же дьявольские козни, ибо так хитер и могущественен враг рода человеческого, что иной раз непросто разгадать каверзы его».