Сыновний бунт

Размышления Симеона на этом были прерваны. Пришла Анюта с дочерью Таней. Днем они были на утиной ферме близ озера Джалга, работали там птичницами, а вечером возвратились в Журавли. Танюше шло восемнадцатое лето. Это была девушка красивая, и она нравилась Симеону. Он называл ее «гордая кузина» за то, что она была с ним неласкова. Танюша же с тех пор, как поселился в их доме ее двоюродный брат, не только не разговаривала с ним, но делала вид, что вовсе его не замечает. Да и какая надобность комсомолке разговаривать с попом? На его вопросы отвечала либо «да», либо «нет». Матери как-то сказала.

— Мамо, какая я несчастная! У. людей двоюродные братья и сестры нормальные, а у меня — поп…

— А тебе что, дочка? Он поп, а ты птичница, он живет сам по себе, а ты живи сама по себе.

Тетка Симеона была женщина рассудительная, из тех, о которых говорят: баба себе на уме. Всякий раз, разговаривая и улыбаясь, она хитро косила и щурила левый глаз, как бы говоря: «Ничего, ничего, ты меня не проведешь, я-то тебя всего насквозь вижу». «На что мне тот бег, — говорила она грустно, — когда мне и без бога добре живется?.. Если б он воскресил моего мужавоина, вот тогда я богу помолилась бы…»

Но изредка, особенно на пасху, когда в молельном доме всю ночь шла служба, Анюта тоже появлялась в церкви. «Весело, как на спектакле». Одевшись во все праздничное и повязав концы косынки ниже подбородка, она смиренно, как монахиня, стояла у всех на виду. «Что это, Анюта, или племянник сагитировал богу помолиться?» — допытывались соседки. «Нет, бабоньки, племянничек мой еще не дорос меня агитировать, — отвечала она, щуря левый глаз. — А пошла я сюда так, потехи ради… Все ж таки интересно поглядеть…» И ей верили, ибо все в Журавлях знали, что на тех, кто посещает церковь, и на молодого попа, своего племянника, Анюта смотрела, как взрослые смотрят на детей и на их забавы. Только из уважения к памяти своей покойной сестры Ольги предоставила она племяннику жилье. Анюта даже позволила Симеону украсить иконами стены той комнатушки, в которой он поселился, и ни сама, ни ее дочь ничем не оскорбили своего духовного родича.

Весь день ни Анюте, ни Танюше было не до того, как жил и чем занимался в их доме Симеон Семилетов. Но когда Анюта приходила домой, она любила побеседовать с племянником «о житье-бытье». Симеон, в своем длиннющем подряснике и с молоденькой бородкой, удивлял и смешил ее. Глядя на Симеона и разговаривая с ним, в душе Анюта посмеивалась. И смешно было главным образом потому, что она не могла понять, как это могло случиться, что сын погибшего в войну офицера Ильи Семилетова, обыкновенный, каких тысячи, журавлинский парень, любимый сынок ее старшей сестры Ольги, вдруг стал попом. «Разве мало у нас в Журавлях молодых людей? — размышляла она. — Но никто, окромя Семена, не свихнулся, не отступился от нашей жизни… Вот и у меня растет дочка. Почти на девять лет Танюша моложе Семена. И у нее, как у Семена, батько сгинул на войне. Но моя Танюша не стала богомолкой, не подалась в монастырь. Школу кончила, в институт не поступила, живет себе и трудится, как все люди…

Анюта даже представить себе не могла, чтобы ее дочь перестала жить той жизнью, какой жил ее покойный отец и какой живет она, ее мать. Анюту удивляло и то, что Семён был горд, самолюбив. Когда первый раз пришел в ее дом и она, думая о покойной сестре, сю слезами на глазах назвала Семена запросто, по-родственному, племяшом, он обиделся. Встал и сказал:

— Анна Сергеевна, ваши родственные чувства я понимаю… Но, извините, племяшом меня не называйте. Это, согласитесь, не что иное, как кличка, и она оскорбляет…

— Уже обиделся? — Анюта с улыбкой взглянула на Симеона. — А как же величать'? Батюшкой? Или Симеоном? Нет, батюшкой и Симеоном, извиняй, называть тебя лично мне несподручно.

В это время находившаяся в комнате Танюша прыснула и, заливаясь смехом, выбежала во двор.

— Видишь, и дочке моей смешно… Так что и не знаю.

— Зовите по имени и отчеству, — сухо сказал Симеон.

С тех пор между теткой и племянником установились отношения не только сдержанные, но даже холодные. Говорили они редко, без шуток и улыбок, называли друг друга на «вы». Как-то Анюта сказала своему квартиранту:

— Чужие мы, Семен Ильич, люди… Будто вы и не сын Ольги.

— Почему вы так судите?

— Не я сужу, а так жизнь рассудила… И ежели, Семен Ильич, вы меня, своей тетки, сказать, сестры своей мамаши, так чуждаетесь, то как же вы тогда относитесь к журавлинцам?..

— Уважительно, но без панибратства, Анна Сергеевна. Как и полагается пастырю.

— Эх, Семен Ильич, тут не панибратство нужно, а душевность. — Махнула рукой, вздохнула. — Видно, на разном наречии мы толкуем… Хоть обижайся, хоть не обижайся, а я скажу: для меня лично человек вы сильно загадочный…

— В чем же моя загадочность? — спросил Симеон. — Поясните, Анна Сергеевна.

— Пояснить трудно, — созналась Анюта. — Но все ж таки скажу… В том, Семен Ильич, загадочность, что не могу раскумекать, почему вы потянулись в попы? И что в этом хорошего? Или такое с вами случилось по той причине, что зараз трудновато поступить в институт, а в той вашей поповской семинарии не было конкурса на экзаменах? Вот и моя Танюша в прошлом году срезалась в медицинском. Сколько было слёз! Но мечту свою из головы не выкинула, готовится. В будущем году еще разок рискнет. — Усмехнулась, скосив на племянника насмешливый глаз. — Но врач — это понятно, а поп… Или вы, Семен Ильич, на легкий хлеб устремились?

— Не угадали, Анна Сергеевна, — поглаживая бородку, отвечал Симеон. — И не то и не другое, а третье, то, о чем вы не упомянули: вера в великое и святое дело, которому служит русская православная церковь… Вы сказали о мечте Татьяны. У меня тоже мечта, и она похожа на ту, какой живет моя кузина. И именно мечта звала меня туда, куда я пришел. Словами это не передать… И если бы я в десятый раз не выдержал экзамены в семинарию, я бы их выдержал в одиннадцатый раз! Стремление души — великое и святое дело, Анна Сергеевна!

— Стремления бывают разные, — возразила Анюта, — одни на пользу человеку, другие ему во вред. Разбираться, Семен, тут нужно!

Однажды случилась у них беседа несколько необычная, на тему, так сказать, сугубо сердечную, интимную. Дело в том, что журавлинский поп, к большому удивлению тети Анюты, влюбился в свою кузину, и влюбился, по его же словам, как Ромео в Джульетту или как в наши дни могут влюбляться только люди темпераментные, смелые и решительные. Как-то вечером, когда Татьяна ушла на гулянку, а в раскрытое окно был слышен тоскующий голос баяна, Симеон постучался в комнату тети Анюты. На заросшем бородкой лице — грусть, в глазах — тоска. Тетя Анюта, ничего не зная о сердечных чувствах племянника и толком не понимая, почему Семен Ильич пожаловал к ней, пригласила его к столу выпить чашку чая. Симеон не отказался и тут, держа в дрожащей руке блюдце и чашку, признался, что давно и страстно любит Татьяну. Боясь уронить посуду, он поставил блюдце на стол и продолжал:

— Вы не улыбайтесь, Анна Сергеевна! Я так люблю вашу дочь, так обожаю, что желал бы видеть ее своей женой, и я осмеливаюсь просить, дорогая Анна Сергеевна, вашего на то материнского благословения…

— Ой, лышенько ты мое! — бледнея, воскликнула тетя Анюта. — Да вы что, Семен Ильич, или шуткуете надо мной? Или испытываете мои нервы? Как же такое могло забраться вам в голову?

— Не понимаю, что тут такого удивительного? — Симеон отхлебнул остывшего чая, вытер ладонью усики. — Никакого тут нету противоесте-ства.