Сыновний зов

— Не надо, товарищ председатель, куда вы на костыле! Мы и сами теперь найдем, — вежливо отказался капитан и обратился к солдату в кузове. — Так я говорю, сержант Тюрин?

— Так точно! Вон хлопцев прихватим, чай, знают Вербицких?

— Знаем! — опередил меня Ванька.

— Коли так, марш в кузов, — протянул он нам сверху руки. Командир подсобил — и мы с Ванькой очутились в грузовике. Жаль, больно близко дом Петра Степановича! Всего-то и прокатились заулком к озеру, а тут направо с краю и квартира Вербицких. Все, кроме Миши, были дома, а он помогал дедушке Петру в кузнице, и мы с Ванькой бросились за ним.

На второй день в полдни Вербицкие уезжали из Юровки. Марина Казимировна раздаривала гостинцы мужа, с плачем прощалась со всеми, кто пришел ее провожать.

— Не поминай лихом, Марина Казимировна, — вздыхал Петро Степанович, а бабушка Степанида перекрестила всех Вербицких:

— Дай бог вам счастья! С муженьком-отцом увидаться. Раз нашелся и вас нашел, то жить вам вместе долго в благополучии.

Миша, как взрослый, пожал нам руки, а потом он о чем-то зашептался с капитаном.

— Не велика беда, Михаил! — засмеялся командир и расстегнул полевую сумку. Порылся в ней и что-то подал Мише.

— Вася! — протянул Миша руку, и губы его задрожали. — Вот папина звезда, бери ее на память. Правда, не новая, эмаль потрескалась, зато она боевая! Бери, Вася, и от папы и от меня.

— Нет, нет! — отпрянул я. — Ты что, Миша, выдумал!

— Бери, паренек! — наклонился ко мне капитан. — Звезда не простая, ее наш полковник сам долго в боях носил. И береги! Счастливая она. Потому и зовется Красная Звезда!

Синие пташки-пикушки

Суслик дернулся, вздрогнул и покорно затих у меня в руках. Он не бился и не царапался, а скосил на нас темно-синий глаз с нависшей слезинкой и ждал решения своей судьбы.

— Да живой ли он, папа? — заволновался сын и осекся, когда взглянул на левый бок. Песочная шерстка трепетала-мурашилась, словно вот-вот из груди зверька вырвется маленькое и горячее сердце, вырвется сквозь мои пальцы.

— Папа, суслик-то обмочился! — снова ахнул Вовка.

— Сколько он страху натерпелся, небось на его месте и покрупнее зверь пустил бы струю, — усмехнулся я и ослабил пальцы.

В самом деле, за какие-то минуты он пережил столько, сколько иному довольно на всю жизнь…

Вспугнутый нами с обочины полевой дороги, суслик нырнул в первую же попавшуюся нору. Некогда было разобраться, что не его она с отвесным ходом, а пологая и широкая. Сунулся поглубже, а навстречу оскалился, забелел толстыми щеками троешерстный хомяк.

Знал ведь суслик, насколько сварливы неповоротливые хомяки, да куда же деваться, если средь бела дня убрался далеко от своего жилища и врасплох попал на глаза людям. Скорей под спасительную землю, а хозяин дома… Умоляюще запосвистывал и запятился он от хомяка — вон как тот злобно зауркал и самоваром закипел, когда человек ткнул вицей ему в морду…

Я пропустил взъерошенный хвостик и округленно-толстый зад, но ловко ухватил суслика за шкирку. Выпятился он проворно от хомяка, зато угодил мне в руки. А хозяин норы и не подумал выскакивать: поуркал самую малость, простуженно чихнул и улез к себе в гнездо…

— Ну, что с ним делать, сынок?

— Как чего? Отпустим! — удивился Вовка.

— А ведь он вредитель.

— Ну и что? Чему здесь суслику вредить? Сам видишь, земля одна да сеянцы акации на питомнике.

— Резонно, будь по-твоему, помилуем! — И я разжал пальцы. Суслик мигом деранул полем возле курчаво зеленой стежки акации, высоко подкидывая смешную кисточку непросохшего еще хвостика.

Что же, пускай живет… И не заступись за него сын, все равно не смог бы я удавить суслика. Понимаю, вредитель он, а душа протестует. Нынче совсем редко услышишь птичий пересвист сусликов даже на поскотинах. С полей и распаханных степей сжили их грозные пахари-тракторы, того и гляди останутся скоро по музеям серые от пыли чучела зверьков. Ну и зерна осенями накрашивается немало, пусть и молотят хлеба чудо-комбайны…

Грызуны, вредители… И в школе, и дома внушали это нам когда-то, если разговор касался сусликов, и хвалили тех, кто больше всех наловит простодушных зверьков. И мы начинали с забавы, а в войну перешли на промысел. Лишь съедали талые ветра и дожди жидкий снег на степочках у деревни, а мы уже бродили ватагами и отыскивали жилые норы.

— Нашел, нашел! — завопит кто-нибудь из нас, подскакивая у норы, не столь от радости, сколько для согрева перекрепших босых ног, и загремят ведра на бегу, и начинаем мы таскать воду из лыв и болотин.

Эх, если бы с такой охотой поливали мы огуречные гряды! Чего бы проще вылить сухолюба-суслика: не ленись с ведром, не давай ему опомниться. Ан нет! Оплошай, не ухвати вовремя его, когда мокрый суслик очумело полезет из мутно-холодной дыры, заткнет ее задом и скорее задохнется, захлебнется, чем покинет нору. Хоть лей воду, хоть палкой тычь — не сдвинешь его, как норовистого быка.

Среди ребят я прослыл удачливым ловцом, и они меня освобождали от воды, после двух-трех ведер сажали сторожить суслика-«шлюху». Я навострился угадывать бульканье в норе и смело цапал сусликов даже за мордочки. Бывало, укусит зверек, но тогда еще сильней азарт и злость прибавляются…

Упитывала земля снежицу — и наступал самый трудный промысел. Уже не оравой а втроем — старший брат, дружок Осяга и я — вели мы ловлю пшенично-серых грызунов. Свивали петли из конского волоса и настораживали капканы, оставленные нам отцом.

— Добры-те отцы сусеки и лари хлеба заробили своим семьям, а наш всего и благословил оружья и капканы, — иногда, отчаявшись, ворчала мама.

Мы глотали слюнки, однако про себя не соглашались с ней. Хлеб мы, наверное, давно бы съели, а ружье и капканы кормят нас круглый год. Не-ет, не совсем уж худой наш тятя, пусть сроду не домил так, как хозяйственные мужики! Всех младших братьев поочередно таскал он с собой по лесам и болотам. С возрастом они отходили от охоты и остепенялись, а тятя из всей Микитиной породы остался бродягой-охотником.

А мы-то с Кольшей издались в тятю по нужде. Заготовитель дедушка Яков Иванович отоваривал шкурки сусликов, хомяков и водяных крыс отрубями и даже желто-серым сахаром. И пусть в крынке и мамином платке уносили мы от него расчет за пушнину, но зато была настоящая еда, был праздник за столом.

Однажды брат из-за суслика поранил верного кормильца Индуса. Побежал он к норе, где крутился вредитель в капкане, и никакие крики не могли его остановить. И вдруг завыл Индус, закружил на заднице, а брат побелел. Я и не заметил, как в сердцах Кольша бросил ножик и всадил собаке под правую лопатку.