Сыновья человека с каменным сердцем
Шрифт:
Эден вдруг понял, что ему отлично знакомы все эти лица.
В углу лежала большая собака, ньюфаундленд. Она быстро вскинула голову, весело оскалила зубы и побежала к дверям. Казалось, это улыбается большой добродушный человек: ведь собаке нельзя лаять – малютка уже уснул.
Услыхав возню собаки, все выжидающе уставились на стеклянную дверь. Они не могли разглядеть в темноте, что происходит снаружи.
– Где я? – срывающимся от волнения голосом спросил своего проводника Эден.
– Дома!
Письмо, которое не было показано
Эден и раньше знал, что его пребывание в семье будет горьким счастьем. И действительно, его жизнь превратилась в каждодневную агонию.
Сразу же по прибытии он известил письмом облеченного
– А пока постараемся быть счастливыми.
Но как это сделать, если каждый их поцелуй напоминал о прощанье, каждое объятие вызывало из мрака колодную тень; она вставала между ними и шептала: «Может быть, завтра?»
Аранка страдала и томилась, как обреченный на вечные муки ангел.
– Не оставайся здесь, – шептала она мужу, – уходи, спасайся, скройся! На что мне твоя гордость, величие? Пусть ты будешь унижен, уязвлен в своем достоинстве, лишь бы остался жив. Беги, пока не поздно. Ты дал им честное слово? Ну так что же, нарушь его сто раз. и я в сто раз больше буду тебя обожать! Уезжай за границу, я последую за тобой. А хочешь, – останусь дома скорбящей вдовой. Я согласна ходить в трауре, лишь бы ты был жив. Избавь своих детей от страшного кошмара, не купай в кровавой купели своих сыновей! Станем ходить по миру нищими, лишь бы вместе. Что нужно мне, кроме тебя и двух моих крошек? Что мне до вашего громкого фамильного имени? Откажись от него, и я буду любить тебя, какое бы имя ты ни носил. Моей родиной станет та земля, где будешь ты. Поедем в Америку. Я буду твоей служанкой, поденщицей, батрачкой! А не то – убей меня сначала, и тогда можешь подражать гордым римлянам!
Эден не поддавался на ее уговоры, он решил ждать своей судьбы.
Было невыносимо изо дня в день видеть мучительную тревогу молодой женщины. Она вздрагивала при каждом скрипе открываемой двери, ее охватывал трепет, едва раздавался в передней чей-нибудь незнакомый голос – не вызывают ли мужа?
А ночью, когда все засыпали, она бодрствовала и, считая минуты, обходила с ночным фонарем в руках все комнаты, прислушиваясь к каждому шороху, любой звук принимала за бряцание оружия.
Енё каждую ночь встречал свою бродившую, как приведение, невестку. Судорожно запахивая на груди халат, с широко раскрытыми невидящими глазами она неслышно скользила с веранды на веранду, словно одержимая, словно лунатик. Енё иногда удавалось рассеять ее тревогу, ненадолго успокоить ее, уговорить молодую женщину вернуться к себе в спальню. Он убеждал ее, что кругом все тихо, спокойно, не слышно никаких звуков…
А что было, когда приходила почта, с какой тревогой вся семья хваталась за письма. Кому письмо? Что в нем? Может быть, это ответ на то послание, что отправил Эден?
Однажды среди доставленной на кёрёшскую виллу вечерней почты оказался конверт с. адресом, написанным по-немецки:
«Hern Eugen von Baradlay».
Эуген – по-венгерски значит Енё. И письмо вручили Енё.
Он вскрыл конверт, прочитал письмо и сунул его о карман. Это произошло в присутствии всех домашних.
Мать спросила Енё, от кого письмо и что в кем содержится.
– Мне необходимо уехать, – кратко ответил Ене.
– Куда и зачем? – осведомилась мать.
Набравшись храбрости, Енё разом выпалил:
– Не могу я больше спокойно смотреть на все это. Дом Барадлаи разваливается и грозит обрушиться на голову нашей семьи. Все потеряно, и вы уже не в силах ничему помочь, Ваши надежды не осуществились, ваши усилия принесли только вред, ваши принципы растоптаны. Я не в состоянии больше смотреть на ваши муки. Об одном брате мне ничего не известно, другой – со дня на день ждет ареста. От матери целыми днями не услышишь ни слова. Невестка близка к помешательству. Меня убивает такая жизнь. Вы делали все, но теперь ничего не можете предпринять в наших интересах. Теперь настал мой черед действовать.
– Как? –
холодно спросила мать.– Я знаю как.
– Но у меня тоже есть право это знать. Никто из вас не может что-либо предпринять ради нашей семьи, пока я не скажу: «Быть по сему!»
– Ты узнаешь, когда все совершится.
– А если я скажу тогда: «Этому не бывать?!»
– Тебе уж не изменить того, что произойдет.
– В таком случае я заранее запрещаю это.
– Напрасно, Я больше не подчиняюсь тебе. Я – мужчина и волен в своих действиях.
– Но ты в то же время сын и брат, – вмешался Эден.
Енё печально посмотрел на него и с тихим вздохом ответил:
– Потом все поймешь!
Мать взяла Енё за руку.
– Ты думаешь о спасении нашей семьи?
– Думаю и хочу действовать.
– Хочешь я отгадаю твои мысли?
– Оставь, не выпытывай.
– Я умею читать в твоем сердце. Ведь я изучала тебя с младенческих лет. Ты был книгой, каждую главу которой я знаю наизусть. Ты думаешь в эту минуту о том, чтобы покинуть нас, вернуться в Вену, возобновить старые связи и восстановить былое влияние у наших врагов…
– И потом захватить конфискованное имущество своих старших братьев, не так ли? – с горечью прервал ее Енё.
Матери стало жаль его.
– Нет, сын мой, я укоряю тебя не в жестокосердии. Как раз напротив – в том, что ты слишком сильно нас любишь и потому задумал пожертвовать своей честью ради нашего спасения. Но такая жертва горше погибели.
– Может быть, сперва будет горько, но потом вы свыкнетесь.
– С чем?
– Я ничего не сказал. Ты сама знаешь.
– Знаю! Ты вернешься к Планкенхорстам!
Енё грустно улыбнулся.
– Ты прочла это в моем сердце?
– Ты решил взять в жены эту девицу и, используя всесильные связи ее семьи, вызволить из беды своих братьев!
– Ты так думаешь?
– Ты собираешься жениться на девице, которая принесет тебе в приданное мою ненависть, которую прокляла твоя родина и которая навлечет на тебя божью кару!
Аранка припала к груди свекрови.
– Не говори так о ней, матушка, ведь он, может быть, любит ее!
Эден отвел жену на прежнее место.
– Не вмешивайся, любовь моя. Речь идет о вещах, о которых не ведает твоя чистая душа. Если бы дошло до того, что кому-нибудь из нас пришлось бы босым, с пеньковой веревкой на шее идти каяться и вымаливать прощение грехов, я сказал бы: «Так надо!» Ведь нечто подобное случилось когда-то с одним королем. [148] Если бы нам заявили, что кому-то из нас нужно отправиться в храм и перед всем народом отречься от того, во что он до сих пор верил, я ответил бы: «Что ж, может случиться и так». С одним мудрецом произошел подобный случай, [149] Но покупать жизнь и счастье, клянясь в любви к женщине, по дьявольскому наущению которой нашу отчизну подвергали стольким бедствиям, к женщине, что разжигала ненависть между народами, была доносчицей, шпионкой, наговорщицей, которая сперва подстрекала людей к мятежу против трона, а потом выдавала палачам этих бунтарей! Эта женщина вынашивала в своей дьявольской груди адские планы, и две страны, приняв их, будут горько расплачиваться за это, никогда не избавятся от их пагубных последствий! И Енё хочет привести в отцовский дом эту свирепую фурию! Нет, этого не может сделать никто из рода Барадлаи. А если сможет, то найдется другой, кто откажется от жизни, купленной такой ценою.
148
Генрих IV, германский император (XI век), шел в таком виде в Каноссу к папе Григорию VII вымаливать у него прощение.
149
Имеется в виду итальянский ученый Галилей (1564–1642), вынужденный под давлением церковников отречься от своего учения о том, что земля обращается вокруг солнца.