Сыновья

Первоначальное свое политическое образование Вальтер, как и тысячи других юношей и девушек, получил в молодежных союзах, создававшихся под эгидой социал-демократической партии и служивших проводниками ее идеологии в среде молодежи. И уже в этих, еще незрелых, овеянных юношеским романтизмом попытках политически самоопределиться ощутимо дает себя знать различие политических интересов молодежи. Если одни, как Вальтер Брентен, ищут реального дела, искренне веря в необходимость действовать во имя общего блага, то для других юношеские организации — место приложения избытка энергии, не более того. Да и содержание работы этих союзов не могло удовлетворить молодежь, разделяющую настроения Вальтера. Политический протест в них зачастую вырождался в борьбу с буржуазной моралью, в защиту этической свободы. Настоящим наставником Вальтера стала сама жизнь, среда пролетариев, где он, ученик токаря, а затем полноправный рабочий, проходил суровую школу классового самосознания, на собственной шкуре испытывая тяжесть капиталистической эксплуатации. Уже с первых его самостоятельных шагов по жизни ему открывается великая истина: только коллективное деяние приносит успех — одиночка, действующий даже из самых лучших побуждений, обречен на гибель. Вальтер утверждается в этой истине, став случайным свидетелем казни рабочего Наумана, отказавшегося принять участие в империалистической бойне, и этой истине он остается верен до конца дней, всей своей деятельностью и работой стремясь укрепить единство рабочего класса и поднять его классовое самосознание. Он, не в пример своему другу Петеру Кагельману, став рабочим-журналистом, пробиваясь к писательству, никогда не отрывался от реальности, от подлинных запросов жизни. Творческая судьба Петера Кагельмана, его удивительная слепота к окружающему, способность жить в условном мире мечтаний, ничего общего не имеющих с действительными нуждами грешной и страдающей земли, подтверждает, что не только одно социальное происхождение и положение связывает художника с рабочим классом, но в первую очередь умение жить его интересами и защищать их. Образ Кагельмана вобрал в себя типичные черты мелкобуржуазных бунтарей тех лет, людей субъективно честных, но, несмотря на несколько шумный и крикливый, в сущности весьма отвлеченный протест против общества, прекрасно уживавшихся с этим обществом и даже в нем процветавших. Вальтер идет иным путем, и в этом огромная заслуга человека, встретившегося с ним на заводе и воочию показавшего ему на практике, что значит по-настоящему быть пролетарским революционером. Эрнст Тимм стал для Вальтера примером, потому что в нем он увидел воплощение лучших черт и качеств сознательного борца, настоящего коммуниста, который не отделяет себя от рабочего класса и не является, как социал-демократические бонзы, формальным защитником его интересов, а на деле, в каждодневной борьбе отстаивает его подлинные нужды.

Образ Тимма, как и образ Тельмана, намечен в романе Бределя довольно бегло, однако достаточно выразительно, и несомненной заслугой писателя является то, что он пытался нарисовать фигуру коммуниста тех лет, одного из тех людей, чей самоотверженный груд помогал укреплять авторитет и влияние КПГ в массах трудящихся, кто воспитывал молодое пополнение рабочего класса, кто героически боролся против гитлеризма в подполье, погибал в фашистских концлагерях, кто сражался на полях Испании и, пережив вторую мировую войну, участвует ныне в строительстве социализма в Германской Демократической Республике.

Отношения между Тиммом и Вальтером показывают, что между старшим и младшим поколениями может быть не только отталкивание. Тимм также принадлежит к поколению «отцов», но он — идейный противник социал-демократических капитулянтов и поэтому становится духовным отцом Вальтера, подхватывающего живую нить подлинно революционной традиции и вдохновленного ею. Тимм учит Вальтера стойко переносить трудности, и он с благодарностью пользуется этими уроками и в дни восстания гамбургских пролетариев, и в те дни, когда железные двери тюремной камеры захлопнулись за ним, Вальтером. Но, кроме тех практических советов, которые Тимм дает Вальтеру, кроме того нравственного примера, каким служит для него личность Тимма, силой, формирующей характер Вальтера, его самосознание, была сама жизнь, повседневная, трудная борьба за существование, за хлеб насущный, за политические права и человеческое достоинство. И Бредель не упрощает и не рисует прямолинейно картину духовного развития Вальтера Брентена, который совершает и ошибки и в пылу любовного увлечения забывает о своем долге. Но нигде Вальтер не дает поработить себя мещанской морали, которой напичканы многие его родные и знакомые, нигде он не дает отторгнуть себя от того главного, что становится содержанием, смыслом и целью его жизни, — от политической борьбы за свободу рабочего класса. История внутреннего созревания Вальтера Брентена не была бы столь убедительной, если бы не полнокровная, реалистическая характеристика обстоятельств его жизни, его окружения, его «родных и знакомых», содержащаяся в романе. Бредель очень колоритно изображает и повседневный быт военных лет, ежедневные трудовые заботы немецких пролетариев, и раскаленную атмосферу революционных дней; вводит он в повествование разнообразные типы рабочих и обывателей, богатых родственников Брентенов, и узкий мещанский мирок семейства Лауренсов, чуть не затянувший в свой плен Вальтера. Несомненно удались Бределю женские образы — старухи Хардекопф, Фриды Брентен. Правдивость и достоверность повествования объясняются не только природой дарования Бределя — художника-реалиста, всегда живописавшего реальный мир в его истинных очертаниях, но и глубоким, можно сказать интимным, знанием материала, легшего в основу романа. Бредель (род. в 1901 году) сам прошел путь, сходный с путем своего героя. Коренной гамбуржец, рабочий гамбургских заводов, участник революции и рабочего движения, он отразил в «Сыновьях» и свой личный опыт, и опыт поколения, к которому принадлежит его герой. Изобразив его в тесных, органических связях со временем, со средой, во всей полноте его общественных связей и духовных запросов, Бредель запечатлел в нем типичные черты передовых борцов за дело рабочего класса, верных сынов своего народа, мужавших и созревавших в классовых битвах за свободу трудящихся.

Б. СУЧКОВ

Часть первая

НЕМЕЦКАЯ ПЕСНЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Первый день мая, да к тому же воскресенье, внезапно, как по мановению волшебной палочки, преобразил окутанный скучной серой мглой город на Эльбе; все искрилось, сверкало, переливалось под щедрыми лучами долгожданного и все же неожиданно засиявшего солнца. Безоблачное небо было залито таким ослепительным светом, будто молодое весеннее солнце растеклось по всей его лазури. Зиму, не только необычно суровую в этом году, но еще и затяжную, сменил унылый в своем тоскливом однообразии дождливый апрель. Не верилось, что еще вчера на улицах, точно в горных ущельях, бушевали неуемные морские ветры: воздух был так неподвижен, так тих, словно сама природа, изумленная этой внезапной переменой, затаила дыхание. От деревьев и кустов шел крепкий дурманящий аромат, и, казалось, было слышно, как лопаются набухшие почки.

А людской поток в центре Гамбурга, на нарядных набережных озера Альстер! Все, кто только мог вырваться из своих четырех стен, вышли приветствовать вновь народившуюся весну. Даже у самых угрюмых посветлели лица, даже у самых изверившихся затеплилась надежда.

И каждый открывал в старом и давно знакомом что-то новое и радовался кокетливым, белым, как лебеди, пароходикам и множеству лодок на озере; радовался девушкам, высыпавшим на улицы показать свои весенние наряды и сияющими глазами оглядывающими мир; радовался и высокой гордой колокольне св. Петра, доблестно выстоявшей под всеми зимними бурями и теперь блистающей великолепием своей позеленевшей от времени бронзы.

Особенно много гуляющих толпилось у ослепительно белого павильона, окруженного высокими темно-зелеными платанами и вздымавшегося, как крепость, над озером. Предприимчивый ресторатор расставил в саду чуть ли не до самой набережной столы и стулья. И расчет его оправдался — все было переполнено, павильон и сад не могли вместить всех желающих провести здесь часок-другой воскресного досуга, поболтать с приятелями и послушать музыку. С веранды неслись трубные звуки «Зигфрида на Рейне», они гремели над пестрой толпой и, смешиваясь с ее тысячеголосым рокотом, тонули в уличном шуме.

Завидя золото и серебро офицерских погон, какой-то фронтовик с едва затянувшимся кроваво-красным рубцом через всю щеку и ухо, с крестом ганзейского легиона на мундире внезапно перешел на гусиный шаг и, несмотря на толчею, торжественно промаршировал, высоко вскидывая ноги. Блистательные, офицеры, сидевшие за столиком, с надменной снисходительностью ответили на приветствие фронтовика.

Особое внимание гуляющих по Юнгфернштигу привлекала гигантская фигура «Железного Михеля», высившаяся на круглой площадке среди цветочных клумб, неподалеку от Альстерского павильона. Поверхность этой грандиозной деревянной статуи, носившей черты боготворимого немцами фельдмаршала, была сплошь покрыта шляпками вбитых гвоздей. Затея с гвоздями диктовалась в ту пору вовсе не эстетическими соображениями: это была просто-напросто форма военных поборов с населения. Малоимущим по карману были железные гвозди, людям среднего достатка и зажиточным продавались серебряные, а богачам — золотые. Простым людям таким образом предоставлялась честь одеть в броню из гвоздей весь корпус рыцаря, мелким буржуа — щит и шлем, а толстосумам — меч. Выручку от этого предприятия — более пяти миллионов марок — поглотила ненасытная казна военного времени. Железные гвозди давно покрылись ржавчиной, так что «Михель» был теперь скорее ржавый, чем «железный», но щит и шлем отливали под весенним солнцем серебром, а меч сиял золотом.

II

Два юных существа, не проявлявших ни малейшего интереса ни к грандиозной фигуре, одетой в броню из гвоздей, ни к кипящему вокруг нее людскому водовороту, прокладывали себе дорогу сквозь толпу. Они шли, держась за руки, и даже своим внешним видом отличались от всех окружающих. Он — в коротких штанах, в сандалиях на босу ногу, в куртке с шиллеровским отложным воротником. Девушка — тоже в сандалиях, в васильковом платье, перехваченном под грудью и отделанном вышивкой.

— Бобер! — громко вскрикнула вдруг девушка и кивнула своему спутнику, от которого ее отделила какая-то многодетная семья. — Бобер! — повторила она, бесцеремонно указывая на важно шествующего господина в сюртуке, обладателя остроконечной седеющей бородки. — Видел? Теперь у меня восемьдесят пять!

Юноша, бросив на нее укоризненный взгляд, сердито ответил:

— Как ты можешь заниматься сейчас такой чепухой!

— Вот еще! Ты говоришь так потому, что не ты первый его увидел. Во всяком случае, у меня восемьдесят пять очков!

— Ну и радуйся. А мне не до этого. Только бы нам не опоздать. А вдруг совещание уже кончилось? Что тогда? Тебя, я вижу, это совсем не волнует?

— Глупости! Как это может не волновать меня?

— Ну, тогда бежим.

Юноша устремляется вперед, подается то вправо, то влево, стараясь не задеть гуляющих, минует сначала Старый, затем Новый Юнгфернштиг и быстро идет вдоль ряда густых, развесистых каштанов.

Только на Большой Театральной он, остановившись, оглянулся. Не отстала ли его спутница? Но нет, она нагоняет его, хотя и запыхалась.

— У-ух! Как же ты летишь!

И вот они сидят на скамье в полутемном коридоре и ждут. За высокой дверью, украшенной богатой резьбой с символическими изображениями различных ремесел, идет совещание представителей социал-демократической партии и профессиональных союзов. Вальтер, приложив ухо к двери, отчетливо различает хриплый клохчущий голос Шенгузена, в минуты возбуждения подымающийся до визга.

— Хорошо, что они еще не разошлись.

Пауза.

— Согласится ли он? От этого все зависит.