Сыновья

– Не надо. Мать, говоришь, его?.. Знаю, что не он, но не выпущу.

– Как не выпустишь?
– мать привалилась спиной к стене. Опешила.

Следователь встал - не резко так, и сказал:

– Давай по порядку. Твой сын знал, что брат укрывает? Знал. Ты не знала? Знала. И что вы сделали? Сообщили? Предотвратили? Вот и расхлебывайте сами свое дерьмо. Я не собираюсь. Пускай теперь сидит, раз взяли. Ясненько?

Мать подалась вперед. Она поняла только одно: этот с белыми ресницами хочет отобрать у нее обоих сыновей и возненавидела его так, что если бы можно было изрезать его на мелкие кусочки тяжелыми портновскими ножницами - изрезала бы.

– Не имеете права держать.

Следователь удовлетворенно кивнул. Видно, не первый раз слышал.

– Жаловаться будешь, мать?

– Буду.

– Давай жалуйся, чего встала? Сейчас и жалуйся!
– белесый услужливо подвинул звякнувший телефон.
– Вот и номера: прокуратура, суд... Да только...

В руках следователя появилась папка из серого картона. Новая и совсем тонкая. Папка открылась, и картонная серость на столе удвоилась.

– Вот смотри... Имеется свидетельство, что он - младший твой - принимал от последственного Рубахина Н.В., 1971 г.р., телевизор "Сони", диагональ пятнадцать, серийный номер такой-то... для передачи брату, имея ясное представление о криминальном происхождении телевизора. Подпись твоего сына вот она - подтверждает факт...

Воробей в матери ожил, как всегда в минуты волнения. Два полпрыжка к столу, полпрыжка назад. Схватить бумагу, порвать... Нельзя.

– Да как же... он же разве...

Следователь хлопнул ладонью по столешнице. Несильно хлопнул, но отработанно. Телефон звякнул. Мать вздрогнула.

– Короче, слушай, мать: больше повторять не буду. Не в игрушки играем. Сдашь старшего - получишь младшего. Не сдашь - будет сидеть дальше. Парень податливый - много на него накрутить можно. Да не только накрутить - сама думай.

Каким внутренним чутьем мать просекла, что кричать бесполезно, плакать тоже. Следователь был не страшный, но какой-то внутренне собранный, тяжелый. Человек-ядерцо.

– Дома не ночует, не звонит. Вот и вчера заходил ваш товарищ, запричитала она.

– Врешь, мать. Ну ври, ври... Только там, в коридоре.

Следователь кивнул матери на дверь, сел и стал писать.

Тогда мать быстро, неумело, опустилась на колени и стала кланяться. Зачем? Сама не знала. Только поняла вдруг, что стоит на коленях. И сама в глубине удивилась: откуда взялись эти поклоны, ведь в церковь-то сроду не ходила.

Следователь коротко посмотрел и отвернулся. Видно, и к этому привык. Мать стала плакать, потом спросила:

– А сколько сидеть-то?

Это был уже торг. Почти сговор. Сговор двоих во имя третьего предать четвертого.

– Так...
– следователь деловито заглянул в папку.
– У него уже три есть. Условно. Ну еще четыре дадут, за рецедив. Считай, мать: семь, но по факту лет пять. При хорошем поведении года четыре. И если сам придет - тоже зачтется.

Белесые ресницы пытливо моргали. Он ждал, очень довольный собой. И мать это поняла.

– Значит, сына тебе привести, говоришь? Зачтется, говоришь, да?

– Зачтется...

Мать шагнула к столу, откинулась и неумело плюнула. Плевок упал почти отвесно, попав между папкой и телефоном. Потом мать повернулась и вышла.

Следователь схватился было за трубку, но передумал. Вместо этого вытащил из корзины скомканный лист и аккуратно, начиная от краев, вытер плевок. Потом взял еще один лист и промокнул насухо, пока не остался доволен.

* * *

Через два дня мать вновь пришла к следователю, за рукав, почти насильно, волоча за собой старшего. Нашла у того плосколицего.

– На, жри мясо!

Младшего брата выпустили сразу, как посадили старшего. Гришка несколько дней пролежал на диване носом в подушку, а потом отлежался и стал жить дальше.

Старший, хотя суд уже был, сидит пока не на зоне - в городе. Мать ходит к нему часто: навещает, носит передачи. Писем Гошка почти не присылает, а если присылает, то стандартные - с жалобами и просьбами присылать шерстяные носки и сигареты. Говорит: на них все можно выменять.