Сыновья
Шрифт:
Сказав это, он сейчас же удалился, потому что не намерен был поощрять брата к вольным разговорам на улице, где взад и вперед сновали прохожие и каждый готов остановиться и слушать.
На следующее утро братья встретились в чайном доме, разыскали столик в тихом углу, откуда было видно все, что делается, и где трудно было бы подслушать их разговор, и уселись, причем Ван Старший сел поближе к стене, на место, которое считалось почетным и принадлежало ему по праву. Потом он подозвал прислужника; когда тот подошел, Ван Старший заказал ему разную еду: горячие сладкие пирожки и соленые закуски, какие едят утром для возбуждения аппетита, и кувшин горячего вина, и разные тонкие блюда, которыми заедают выпитое вино, чтобы оно не бросилось в голову и чтобы не опьянеть раньше времени, —
— Если все эти закуски и блюда для меня, то лучше их не заказывать, потому что я человек воздержный и ем мало, в особенности по утрам.
Но Ван Старший сказал великодушно:
— Сегодня ты мой гость, и тебе не о чем беспокоиться, потому что платить буду я.
Этим он успокоил брата, а когда подали кушанья, то Ван Средний, будучи гостем, постарался и съел, сколько смог, потому что жадничать, хотя денег у него было много, вошло у него в привычку, и он не мог удержаться, особенно, если платить приходилось не ему. Он не в силах был отдавать старое платье и ненужные вещи слугам, как делали другие, а тайком относил их к закладчику и что-нибудь на этом выручал. Так и теперь: будучи гостем, он не мог не наесться доотвала, хотя был человек воздержный и не привык объедаться. Но он принуждал себя и ел через силу, так что целые два дня после этого не чувствовал голода, и тем непонятней была эта жадность, что в ней не было никакой нужды.
Он поступил именно так и в это утро; за едой братья совсем не разговаривали и, дожидаясь, пока слуга принесет новое блюдо, сидели молча и разглядывали комнату, потому что обсуждать какие бы то ни было дела за едой вредно для пищеварения.
Братья не знали, что это был тот самый чайный дом, куда ходил когда-то их отец, Ван Лун, и где он нашел девушку Лотос, певицу, которую взял себе в наложницы. Ван Луну он казался чудесным местом — этот удивительный и прекрасный дом с портретами красавиц, написанными на полосах шелка и развешанными по стенам. А для его сыновей это был самый обыкновенный чайный дом; им и во сне не снилось, чем он был для отца и как он входил сюда, робко и пристыженно, чувствуя себя деревенщиной среди горожан. Нет, сыновья его сидели в шелковых халатах, спокойно посматривая по сторонам; и люди знали, кто они такие, и спешили встать и поклониться им, если братья смотрели в ту сторону; слуги бросались угождать им, сам хозяин подошел вместе со слугами, которые несли нагретое вино, и сказал:
— Это вино из только что открытых кувшинов, я сам своими руками сломал ради таких гостей глиняную печать.
И он еще не раз подходил и спрашивал, все ли здесь им по вкусу.
Да, так принимали сыновей Ван Луна, а в дальнем углу все еще висела полоса шелка, на которой была нарисована Лотос, тоненькая девушка с бутоном лотоса в маленькой руке. Когда-то Ван Лун смотрел на нее с сильно бьющимся сердцем и помутившимся рассудком, а теперь он умер, и Лотос стала совсем не та; на ее портрет, потемневший от времени и засиженный мухами, никто уж не смотрел, и никому не приходило в голову спросить: «Кто эта красавица, чей портрет висит в углу?» Нет, сыновьям Ван Луна и во сне не снилось, что это портрет Лотоса и что когда-то она могла быть такой.
Они долго сидели здесь за едой, и все смотрели на них с уважением, и хотя Ван Средний старался из всех сил, он все же не мог съесть столько, сколько старший брат. Ван Средний больше не мог проглотить ни куска, а Ван Старший все еще ел с аппетитом, запивал вином и причмокивал толстыми губами, смакуя его, и снова принимался за еду, пока не покрылся весь потом и лицо у него не заблестело, словно смазанное маслом. Теперь и он не мог больше проглотить ни куска и откинулся на спинку стула; прислужник принес полотенца, отжатые в кипятке, и оба брата вытерли головы, шеи и руки; прислужник унес остатки кушаний и вина, убрал со стола кости и объедки, принес свежего зеленого чая, и братья приготовились
начать беседу.Утро наполовину прошло, и чайный дом был полон мужчин, которые так же, как и братья, пришли поесть в тишине, без женщин и детей, а после еды поговорить с друзьями, выпить чаю и послушать новости. Ибо мужчина не знает покоя в своем доме среди женщин и детей, так как женщины кричат и визжат, а дети плачут, ибо такова их природа. А здесь, в этом доме, было покойно, и от степенного говора стояло деловитое жужжание мужских голосов. И тогда, в этой мирной обстановке, Ван Средний достал из-за пазухи письмо, вынул его из конверта и положил на столе перед братом.
Ван Старший взял его, громко откашлялся, прочищая горло, и начал бормотать, читая письмо. После нескольких слов обычного приветствия Ван Тигр писал о деле, буквы были похожи на него самого, черные и прямые, смело набросанные кистью:
— Шлите мне, сколько найдется, серебра, потому что мне нужна каждая монета. Если вы дадите мне в долг, я возвращу долг с процентами, когда завершу то, что начал. Если у вас есть сыновья старше семнадцати лет, посылайте их ко мне. Я воспитаю их и возвеличу так, как вам и не снилось, потому что мне нужны люди, родные по крови, которым я мог бы довериться в моем великом деле. Пришлите мне серебро и пришлите своих сыновей, потому что у меня нет родного сына.
Ван Старший прочел эти слова и посмотрел на брата, а брат посмотрел на него. Потом Ван Старший сказал изумленно:
— Говорил ли он тебе когда-нибудь, что у него за дело, помимо службы в армии у какого-то генерала на Юге? Странно, что он не сказал, что собирается делать с нашими сыновьями. Не для того у людей сыновья, чтобы бросаться ими зря, неизвестно для чего.
Они долго сидели молча и пили чай, и каждый в сомнении думал, какое это безумие — отсылать сыновей неизвестно куда, но все же с завистью вспоминали слова: «Я возвеличу ваших сыновей». И каждый про себя думал, что раз у него есть сыновья подходящего возраста, то можно попытать счастье и расстаться с одним из сыновей. Наконец Ван Средний сказал осторожно:
— У тебя ведь есть сыновья старше семнадцати лет?
И Ван Старший ответил:
— Да, у меня есть двое старше семнадцати лет, и можно было бы послать второго сына; я еще не успел подумать, что мне с ним делать: в моем доме дети растут, как трава. Старшего нельзя отпустить, потому что после меня он глава семьи, но я мог бы послать второго.
Тогда Ван Средний сказал:
— У меня старшая — дочь, а за ней идет сын, и его я мог бы послать, потому что твой старший сын остается дома, и есть кому унаследовать наше имя.
Оба они сидели и раздумывали о своих детях и о том, стоит ли дорожить ими. У старшего было шестеро детей от жены, двое из них умерли в младенческом возрасте, и один — от наложницы, но его наложница должна была разродиться через месяц или два; все дети были здоровы, кроме третьего сына, которого уронила кормилица, когда ему было несколько месяцев от роду; спина у него искривилась, и на ней вырос горб; голова была не по росту велика, и горб возвышался над головой, словно панцырь над головой черепахи. Ван Старший звал врачей и даже обещал одежду одной из богинь в храме, если она вылечит ребенка, хотя и не верил в богов, когда все шло хорошо. Но все это было бесполезно, и мальчику суждено было таскать свой горб до самой смерти, а отец его утешался только тем, что оставил богиню без платья, так как она ничего для него не сделала.
Что касается Вана Среднего, то у него было пятеро детей, из них три сына, старший же ребенок и младший были девочки. Но жена его была еще во цвете лет и не переставала рожать детей, потому что такие крепкие женщины рожают до самой смерти.
Правда, детей было столько, что можно было обойтись без одного или двух сыновей, — так и решил каждый из братьев, поразмыслив некоторое время. Наконец Ван Средний поднял голову и спросил:
— Что же мне отвечать нашему брату?
Старший брат колебался, потому что сам он не мог решить сразу и давно уже привык к тому, что за него решала жена, и повторял все, что она ему ни скажет. Ван Средний, зная это, сказал коварно: