Сыновья

И сыновьям своим Ван Купец не позволял приучаться к праздности и расточительству. Нет, каждому он назначил свой удел, каждый из них должен был учиться несколько лет и выучиться читать и писать и искусно считать на счетах. Но он не позволял им затягивать годы учения, чтобы они, чего доброго, не стали считать себя учеными, потому что ученые никакой работы не любят, а, по его мысли, они должны были приучаться торговать, а потом войти в дело. Рябой в счет не шел, потому что отдан был дяде; второго сына он решил сделать управляющим своими землями, а остальные в свое время, начиная с двенадцати лет, должны были приучаться к торговле.

Цветок Груши попрежнему жила в старом доме с дурочкой и горбуном, и каждый день ее жизни был похож на предыдущий, и она просила только одного, чтобы так продолжалось и дальше. О земле она больше не горевала, видя, что средний сын ее покойного господина приходит вместо старшего в поле перед жатвой смотреть, как растут хлеба, наблюдать за тем, как развешивают зерно, и за всеми другими делами. Да, она слышала, что Ван Купец, хоть и горожанин, еще прижимистей брата, как помещик, потому что, взглянув на поле стоящей на корню, еще не созревшей пшеницы, он мог точно сказать, сколько тут будет зерна, и его раскосые глазки сразу замечали, не придерживает ли тайком арендатор ногой мешок с зерном, чтобы на весах потянуло больше, и не плеснул ли он воды в рис или пшеницу, чтобы зерно разбухло. Годы, проведенные им в лавке, научили его всем уловкам, какими пользуется крестьянин, чтобы обмануть купца-горожанина, своего исконного врага. Но если Цветок Груши спрашивала, не сердится ли он, обнаружив плутовство, ей всегда отвечали, что нет, никогда не сердится, и в ответе слышалось невольное восхищение перед ним. Нет, он был только неумолим и тверд, и гораздо умнее всех крестьян, и прозвище ему вся округа дала такое: «Тот, кто наживается на каждой сделке».

Прозвище это было презрительное, полное ненависти, и все крестьяне от души ненавидели Вана Купца. Но он не обижался, скорее был доволен, что его так прозвали, а узнал он свое прозвище от одной рассердившейся крестьянки, которая стала его бранить за то, что он поймал ее, когда она опускала большой круглый камень в корзину с зерном, стоящую на весах, думая, что он не заметит, потому что стоит к ней спиной.

Не раз и не два выбранила его крестьянка, потому что злая на язык женщина смелее всякого мужчины, — тот посмотрел бы на него молча, угрюмо или робко, сообразно своему нраву, а женщина стала браниться и кричала ему вслед:

— Скоро же ты забыл, что твои отец и мать пахали землю, как и мы, и умирали с голода, так же, как и мы умираем оттого, что ты сосешь из нас кровь!

Ван Помещик иной раз побаивался крестьян, когда они озлоблялись, так как знал, что богатым есть из-за чего бояться бедных: они кажутся терпеливыми и смирными, но могут осмелеть и без пощады растерзать тех, кого ненавидят. А Ван Купец ничего не боялся и не придал никакого значения словам Цветка Груши, которая, увидев, что он проходит мимо, остановила его и, выйдя к нему, сказала:

— Господин и сын моего господина, не можешь ли ты обращаться с народом помягче? Труд их тяжек, они бедны и просты, как дети. Сердце мое разрывается, когда я слышу, как проклинают они сыновей моего господина.

Но Ван Купец только улыбнулся и прошел мимо своей дорогой. Ни слова, ни дела для него ровно ничего не значили, пока он получал свои доходы полной мерой. Сила была на его стороне, и он ничего не боялся, потому что богатство было ему надежной защитой.

XVI

Зима в тех местах стояла долгая и холодная, и пока дули жестокие ветры и бесновались метели, Вану Тигру приходилось сидеть в ямыне, в городе, который принадлежал теперь ему, и дожидаться наступления весны. Он прочно здесь обосновался и настойчиво требовал с правителя то одни, то другие налоги на содержание своих восьми тысяч солдат. Да, был даже особый налог, которым обложили все земли в его пользу, и назывался он так: «налог на охрану населения правительственной армией», а на самом деле эта армия была собственное войско Вана Тигра, и он учил его, муштровал и готовил к тому, чтобы оно помогло ему захватить власть, когда придет время. Каждый крестьянин в области платил налог с каждого участка в пользу Вана Тигра. И теперь, когда бандиты исчезли, а гнездо их сожгли и Леопарда нечего было больше бояться, простой народ не мог нахвалиться Ваном Тигром и был готов заплатить ему как следует. Но сколько он возьмет — они все еще не знали.

Были и другие налоги, которые Ван Тигр заставил ввести в свою пользу: платили рынки и лавки, платил каждый путник, проходивший через город, который лежал на дороге с севера на юг, и каждый купец платил налог на товары, ввозимые и вывозимые для продажи и обмена, — и деньги стекались непрерывно и тайно в казну Вана Тигра. Он был предусмотрителен и позаботился, чтобы деньги не проходили через много рук, так как знал, что нет на свете руки, которая по своей охоте выпустила бы столько же серебра, сколько захватила. Для надзора за сборщиками налогов он назначил своих верных людей, и хотя они со всеми обращались учтиво, выполняя его приказ, однако он дал им власть казнить всякого, кто возьмет больше чем следует, сказал и верным людям, что тот из них, кто изменит ему, поплатится жизнью. Ему нечего было опасаться измены, потому что все знали, что он беспощаден, и боялись его. Знали также, что он справедлив и что он не станет убивать человека без вины или ради удовольствия.

И все же, несмотря на свою удачу, дожидаясь, пока пройдет зима, Ван Тигр постоянно гневался, потому что жизнь во дворах у правителя была ему не по душе. Нет, здесь не было никого, с кем он мог бы подружиться, да он и сам не хотел сближаться ни с кем, зная, что, пока люди его боятся, ему нетрудно будет сохранить свою власть над ними; а кроме того, он был не из тех, кто любит бражничать и заводить приятелей, и жил один, если не считать рябого племянника, которого держал всегда при себе на случай, если что-нибудь понадобится, и верного человека с заячьей губой, ставшего его главным телохранителем.

Правда, с тех пор как правитель состарился, он только и знал, что курил опиум, и все дела запутались, завелись раздоры и зависть; в ямыне толпились мелкие чиновники и родственники чиновников, желавшие легкой жизни. Один подкапывался под другого, и не переводились ссоры, месть и глубокая злоба. Но если это доходило до ушей старого правителя, он брался за трубку с опиумом или начинал думать о чем-нибудь другом, хорошо зная, что ему не исправить дела, и жил он во внутреннем дворе со старой женой и никуда не показывался без надобности. Но все же он старался выполнять свои обязанности правителя и каждый приемный день облекался в парадное платье, выходил в зал суда и, поднимаясь на возвышение, усаживался в кресло, откуда слушал дела.

Он делал, что мог, потому что был хороший человек и доброго сердца, и полагал, что вершит правосудие для тех, кто к нему приходит. Но он не знал, что каждому просителю приходилось платить всем, начиная с привратника, чтобы добраться до зала суда, и тому, кто не запасся серебром и не раздавал его направо и налево, нечего было и надеяться предстать перед правителем, и что каждый из советников, присутствовавших в зале вместе с правителем, получал свою долю. Старый правитель не знал и того, что он зависит от советников. Нет, он был стар, легко терялся, часто не понимал дела и стыдился сказать, что не понимает, а к концу дня впадал в дремоту и не слышал, что говорят, переспросить же боялся, чтобы не сказали, что он никуда не годен. И поневоле ему приходилось обращаться к советникам, которые не упускали случая польстить ему, и когда они говорили: «Ах, вот этот человек не прав, а этот человек прав!» — старый правитель торопливо соглашался и говорил: «Я и сам так думал, я и сам так думал!» И когда они заявляли: «Вот такого-то нужно побить палками, он нарушил закон!» — то старый правитель тоже шамкал: «Да, да, пускай его побьют палками!»

Чтобы скоротать время, Ван Тигр часто ходил в приемный зал посмотреть и послушать и, входя, садился в стороне, а верные люди и рябой племянник становились вокруг него, как подобает телохранителям, и он слышал и видел все, что творилось несправедливого. Сначала он говорил себе, что не стоит на все это обращать внимание: он — военачальник, и гражданские дела его не касаются, — он должен заботиться о солдатах, о том, чтобы они не жили праздной и распущенной жизнью ямыня; и не раз, гневаясь на то, что видел в приемном зале, он выходил вон и, в ярости набрасываясь на солдат, заставлял их маршировать и обучаться военному делу, несмотря на холод и ветер, и так облегчал свое сердце от тяжести гнева.