Сыновья

Потом, развеселившись, она то-и-дело отрывалась от еды, чтобы рассказать какую-нибудь непристойную и бесстыдную историю, и молодые люди смеялись исподтишка, но громко смеяться в присутствии старших они все же не смели. А она прислушивалась к их фырканью и подавленному смеху, и это подстрекало ее рассказывать дальше. Ван Помещик с трудом сохранял серьезное выражение лица, но жена сидела рядом, надутая и молчаливая, и взглянув на нее, он сдерживался. А краснощекая жена Вана Купца громко хохотала и старалась хохотать еще громче, заметив, что невестка совсем не смеется. Даже вторая жена Вана Помещика закусила губу, и хоть удерживалась от смеха, потому что ее госпожа не смеялась, но принуждена была закрывать лицо рукавом, пряча улыбку.

А Лотос до того разошлась, услышав, как смеются мужчины, что приличия ради ее необходимо было унять, и старшие братья принялись спаивать ее вином, чтобы она задремала, боясь, как бы она не вздумала отпустить что-нибудь непристойное насчет Вана Тигра и не рассердила бы его, а они боялись его гнева. Зная распущенный язык Лотоса, они не очень настаивали, чтобы Цветок Груши пришла на семейный праздник, и когда она ответила посланному, что ей не на кого оставить своих питомцев, ее не стали упрашивать, рассудив, что лучше не напоминать Лотосу о прошлом.

Так вечер этот прошел счастливо, наступила полночь, и луна поднялась высоко; на нее набежали легкие облачка, и среди них она плыла, словно покачиваясь. Дети уснули, а младшие из них давно уже приютились на груди у матерей; не спала только младшая дочь Вана Помещика, надменная и тоненькая девочка лет тринадцати, которая важничала, потому что ее недавно просватали. Но вторая жена Вана Помещика была любящей матерью, и на руках у нее спали двое: один годовалый ребенок, а другой новорожденный, немногим старше месяца, так как Ван Помещик все еще был к ней благосклонен. И каждая из жен Вана Тигра держала на руках своего ребенка, маленький сын его спал, запрокинув голову на плечо матери, луна светила ему прямо в лицо, и Ван Тигр часто взглядывал на спящего ребенка.

Но после полуночи веселье пошло на убыль, и сыновья Вана Помещика потихоньку выскользнули один за другим, потому что их ждали другие удовольствия, и им скучно было долго сидеть со стариками. Слуги тоже устали, им хотелось отдохнуть, и они вышли и, прислонившись к двери, громко зевали и перешептывались:

— Дети у них поднялись с зарей, и им нужно было прислуживать, а теперь старики пируют до полуночи, и им тоже нужно прислуживать. Неужели они так и не дадут нам спать?

Наконец все разошлись, но не раньше, чем Ван Помещик напился допьяна, и жена его позвала прислужников, чтобы они взяли его под руки и увели спать. Даже Ван Тигр был пьянее, чем когда бы то ни было, но все же дошел сам до своего двора. Только Ван Купец оставался все таким же вкрадчивым и опрятным, и его морщинистое желтое лицо почти совсем не изменилось, даже не покраснело, потому что он был из тех, которые становятся тем бледнее и спокойней, чем больше пьют.

Но никто из них не пил и не ел столько, сколько Лотос, и правда, для своего возраста, — а ей было уже семьдесят восемь лет, — она выпила и съела слишком много. В часы между полуночью и рассветом она стонала и металась в постели, потому что выпитое вино поднялось в ней и, разгорячив ее, вызвало сильную лихорадку, и все съеденные ею мясные и жирные блюда давили ее, как камень. Она ворочала голову на подушке из стороны в сторону, ей было плохо, и она требовала то одного, то другого, но ничто не могло ее успокоить. Вдруг она вскрикнула странным, хриплым голосом, и Кукушка подбежала к ней, окликнула ее, и в ответ Кукушке Лотос пробормотала что-то, уставившись на нее незрячими глазами, руки и ноги у нее дернулись, потом она сразу затихла. Жирное лицо старухи потемнело, стало багровым, тело напряглось, сведенное судорогой, дыхание стало быстрым, прерывистым, словно икота, и таким громким, что его слышно было на соседнем дворе. Ван Тигр мог бы его слышать, если б не был пьян и не спал крепче обыкновенного.

Но его ученая жена всегда спала чутко и, услышав крик, встала и пошла к Лотосу. Она кое-что понимала в старинных лекарствах, научившись этому от отца, который был врачом, и теперь она откинула полог, и свет занимающейся зари упал на страшное лицо Лотоса. Тогда ученая женщина закричала в ужасе:

— Старой госпоже пришел конец, если не очистить ей желудок от вина и мяса!

Она потребовала горячей воды, имбиря и всех лекарств, какие только знала, и попробовала лечить Лотос. Но это было бесполезно, потому что Лотос была теперь глуха ко всякому зову и просьбам, и зубы ее сомкнулись так плотно, что даже когда они разжали ее почерневшие губы, зубы остались стиснутыми. Удивительно, что в таком старом теле зубы были все еще здоровые, белые и крепкие, и теперь они стоили ей жизни, потому что если бы хоть где-нибудь было отверстие или дыра на месте выпавшего зуба, то ей влили бы как-нибудь лекарство. Кукушка могла бы даже набрать в рот лекарства и впрыснуть его из своих губ. Но крепкие, неиспорченные зубы оставались плотно стиснутыми.

Так Лотос пролежала, хрипя и задыхаясь, до половины следующего дня и умерла сразу, не сознавая даже, что настал ее конец. Багровый цвет сбежал с ее лица, и она стала бледной и желтой, как старый воск. Так праздники кончились этой смертью.

Тогда оба старшие брата позаботились о том, чтобы для нее сделали гроб, но день или два она лежала на постели, потому что гроб нужно было сделать вдвое больше обычного размера, а из готовых нельзя было найти такого, который был бы достаточно широк.

И в то время, как они дожидались, Кукушка искренно горевала о Лотосе, за которой она ходила все эти годы. Да, Кукушка искренно горевала о ней, несмотря на то, что тащила всё, что оставалось ценного из вещей Лотоса, она ходила по комнатам и открывала то один, то другой сундук и брала, что было ценного, а потом отправила потихоньку всё это добро через потайную калитку; и, когда пришло время положить Лотос в гроб, служанки ее удивлялись тому, что едва нашлось, в чем похоронить ее. Дивились они и тому, куда Лотос могла девать серебро, которое получала как вдова Ван Луна, так как за последние годы она перестала проигрывать в кости. И все же, несмотря на свое воровство, Кукушка горевала о Лотосе, утирая редкие, скупые слезы, и, как ни мало было этих слез, они были единственные, которые пролила по ком-нибудь Кукушка, и когда гроб залили известью, потому что от тела очень скоро пошел запах, и запечатали крышку и понесли за ворота в храм, где гроб должен был простоять до назначенного для похорон дня, Кукушка шла за гробом, быстро семеня старыми ногами и стараясь не отставать, до тех пор, пока гроб не поставили в притворе храма среди множества других гробов. Тогда она повернулась и пошла в свой угол, который у нее где-то был, и больше не возвращалась в дом Ванов и горевала о Лотосе искренно, настолько искренно, насколько была способна.

Не истекли еще назначенные десять дней, а Вану Тигру уже наскучили братья и их сыновья, и тот час, когда они почувствовали свое близкое родство, давно прошел. Но он оставался все эти дни до конца и, переходя от одного брата к другому, наблюдал подчас их сыновей, и ему казалось, что сыновья эти — люди ничтожные и слабые и ничего хорошего из них не выйдет. Оба младшие сына Вана Купца были продавцами и ни к чему иному не стремились; у них не было честолюбия, и когда отца не было поблизости, они довольствовались тем, что стояли праздно за прилавком, пересмеиваясь и болтая с другими продавцами; и даже самый младший двенадцати лет отроду, был учеником в лавке, и каждую свободную минуту бегал играть в орлянку с мальчишками, поджидавшими его у дверей лавки. А так как он был хозяйский сын, никто не смел сказать ему ни слова или отказать ему в горсти медяков из кассы, когда он требовал денег, но в то же время все следили, не идет ли Ван Купец, чтобы мальчик мог во-время прибежать на свое место до возвращения отца. И Ван Тигр видел, что брат его так занят наживой, что совсем не замечает сыновей и не думает о том, что когда-нибудь они с таким же рвением начнут расточать добро, с каким он его собирал, и что они скрепя сердце работают в лавке, дожидаясь только его смерти, чтобы избавиться от всякого труда.

Ван Тигр видел и сыновей старшего брата, видел, что они избалованы и щеголеваты, что они могут носить только самое нежное и тонкое платье, прохладный шелк летом и мягкие теплые меха зимой. Они и ели не так, как должны есть молодые люди — плотно и с удовольствием, — а прихотливо копались в еде, жалуясь, что одно слишком сладко, другое — кисло, а третье — солоно, отталкивали одну чашку за другой, и рабыни, прислуживая им, сбивались с ног.

Все это Ван Тигр видел, и все это его сердило. Как-то вечером, прохаживаясь один во дворе, который принадлежал раньше его отцу, он услышал женский смех. Вдруг маленькая девочка, дочь одной из служанок, пробежала через круглые ворота его двора, едва дыша от испуга, и, заметив Вана Тигра, остановилась, собираясь прошмыгнуть мимо него. На он сразу схватил ее за плечо и крикнул:

— Какая это женщина смеялась?

Девочка попятилась, испугавшись его сверкающих глаз, но он держал ее крепко, и она не могла вырваться на свободу и, опустив глаза, прошептала невнятно:

— Молодой господин увел мою сестру.

Тогда Ван Тигр спросил грозно:

— Куда?

Девочка показала на пустую комнату в конце соседнего двора, которая заменяла Лотосу кладовую, а теперь стояла пустая, неплотно запертая на большой засов. Тогда Ван Тигр выпустил плечо девочки, и она бросилась бежать, точно кролик, а сам зашагал к тому месту, куда она показывала, и увидел, что засов настолько велик, что двери отходят одна от другой почти на фут, и гибкое молодое тело легко могло проскользнуть в эту щель. Он стоял в темноте, прислушиваясь, и слышал женский смех, тихий и сдержанный, слышал, как чей-то голос шептал слова, которых он не мог разобрать, слышал только, что их горячо и задыхаясь шепчет мужчина. Прежнее отвращение к любви поднялось в нем, и он чуть было не ударил в эту дверь, но сдержался и подумал с презрением: