Сжигая за собой мосты

– Почему не рассказывала? – спросила я.

– Вы же понимаете, в те времена… как бы это сказать… в общем, могли быть серьезные неприятности. По этой причине мама не пыталась разыскать Марту, надеялась, если она жива, сама ее найдет. Конечно, мама и предположить не могла, что Марта все эти годы жила в России. Мама была уверена: если Марте удалось выжить, она где-то в Германии или вообще в Америке. И вдруг оказывается, все это время они были не так уж далеко друг от друга.

– Странно, что Марта… то есть, я хотела сказать, моя бабушка, не пыталась найти вашу маму.

– Чего же странного? Вы ведь знаете ее историю?

– Нет, – покачала я головой. – Ни она сама, ни папа ничего мне не рассказали. Папа, наверное, просто не успел. Я поэтому и приехала к вам, мне очень важно…

– Я понимаю. Жаль, что мама не дожила до этого дня, не увидела вас. Когда отец показал вашу фотографию, она даже вскрикнула от удивления, так вы похожи на свою бабушку. Я-то судить не берусь, потому что никогда не видела ее, даже на фотографии. Мама сожгла все бумаги еще до того, как советские войска освободили Ригу, фотографии, письма, все, что имело к ней отношение, а дом после войны забрали под какую-то контору. По отцу ваша бабушка немка, фамилия его была Гольдберг, богатый человек, но тихий, скромный, уже в зрелом возрасте он женился на баронессе из России, ее семья бежала от революции. Они познакомились в Швеции, через год она умерла родами, оставив мужу прелестную дочку, он назвал ее Мартой. Когда через три года отец Марты вернулся в Ригу, в дом взяли мою маму, ей тогда было лет четырнадцать, совсем еще ребенок. К Марте она привязалась как к родной сестре. Та была чудесным ребенком, милая, веселая. Все ее любили. Другую всеобщее восхищение могло бы и испортить, но Марта была сущий ангел.

Я попыталась представить свою бабку маленькой девочкой и не смогла, определение «сущий ангел» меньше всего ей подходило.

– Ральф Вернер жил где-то по соседству? – спросила я, чувствуя странный укол в сердце.

Лицо Татьяны помрачнело.

– Да. Ральф Вернер… Знаете что, я вам сейчас включу магнитофонную запись. В прошлый раз, когда приезжал ваш отец и мама стала вспоминать те давние события, я подумала: это же сама история. Мама была уже в очень преклонном возрасте, ей было за девяносто, и я испугалась, что вместе с ней все это уйдет, понимаете? И я потихоньку включила магнитофон, чтобы не смущать ни ее, ни вашего отца, и записала их разговор.

Она достала кассеты, одну из них вставила в магнитофон, и я вздрогнула, услышав голос папы.

– И он уехал в Германию?

– Да. Отец отправил его учиться. Он очень любил мальчика, но по натуре был замкнутым и жестким человеком, Ральфу было нелегко с ним. Отец боялся избаловать единственного сына и был с ним чрезмерно строг. Наверное, они так подружились с Мартой, потому что оба были сиротами и обоим не хватало тепла. Их любовь была очень трогательной, Ральф так о ней заботился, а называл всегда принцессой, Ральф был старше и, наверное, чувствовал себя рядом с ней совсем взрослым. Они все свободное время проводили вместе, отец Марты очень привязался к мальчику, его смешило то почтительное отношение, с которым он обращался с Мартой, как будто она в самом деле была принцессой, а он ее верным рыцарем, Это было счастливое время, я и не думала, что оно так быстро кончится… Ко мне в семье – относились очень хорошо, я никогда не чувствовала себя служанкой, нет. Я вместе с Мартой занималась музыкой, читала, помогала делать ей уроки. За мной давали хорошее приданое, и мой жених… он погиб в первые дни войны. Повезло, что я числилась здесь в прислугах, по крайней мере, избежала еще больших бед. Извините, что-то я отвлеклась… Так вот, отец отправил Ральфа учиться в Германию. Бедные дети, они так переживали эту разлуку. Первые дни Марта плакала все ночи напролет. А как она ждала его писем!»

Вновь голос моего папы:

– Она сохранила эти письма, после ее смерти я нашел их.

– Неудивительно, она никогда не расставалась с ними. Ждала от него весточки. Все надеялась, что он приедет на каникулы. Но его отец считал, что самостоятельность закалит сына, и… мальчик так и остался в Германии. Отец, правда, навещал его. Даже возил в Париж, еще куда-то, не понимая, что ему хотелось только одного: хотя бы на несколько дней оказаться дома. Когда Ральф уехал, ему было всего семнадцать, а Марта вообще была ребенком. Время шло, он стал взрослым и писал ей все реже, а она так ждала этих писем. Я помню, как она плакала навзрыд, получив от него письмо, не письмо даже, шутливую записку. «Он меня больше не любит», – твердила она, я никак не могла ее успокоить. Я знала его письма наизусть, потому что она без конца мне их читала. Они были для нее единственным утешением. Как она его ждала… и отца не раз просила о поездке в Германию. Но в то время он уже плохо себя чувствовал, и поездку постоянно откладывали. Она просила отпустить нас вдвоем, но об этом, конечно, не могло быть и речи. Одно время она всерьез хотела сбежать из дома, чтобы отправиться к Вернеру. Мне пришлось предупредить ее отца, и тогда мы с ней поссорились, в первый и единственный раз в жизни. А потом мы узнали, что Ральф женился в Германии. Мы долго боялись ей сказать об этом, к тому моменту она уже считала себя вполне взрослой, и ее чувства к нему давно переросли из детской влюбленности во что-то более серьезное. Но ее отец, конечно, считал все это пустяками. Никто не знал, как она страдала, никто, кроме меня. Я боялась отходить от нее хотя бы на шаг, боялась, что она руки на себя наложит. Единственным ее желанием было увидеть его, хотя бы раз. Но он не появлялся в Риге. Его отец терпеть не мог Гитлера, называл его выскочкой и был возмущен тем, что сын связался с фашистами. Отношения между ними вконец испортились. Вернер жил в Германии, с отцом практически не общался… Они встретились уже после того, как немцы заняли город. Я помню, как Ральф появился у нас в доме в этой своей черной форме. Она ему очень шла, высокий красавец с белозубой улыбкой. А я, когда увидела его, вдруг испугалась, наверное, было предчувствие. Ее отец разговаривал с ним в гостиной, когда вошла Марта. Ральф сказал: «Где моя маленькая принцесса?», повернулся и замер. Я помню, как он побледнел, как они стояли и смотрели в глаза друг другу. Он-то помнил ее маленькой девочкой, а теперь она была взрослой девушкой, такой красивой, что у мужчин при виде ее перехватывало дыхание. Она вела себя с таким достоинством, как будто не плакала долгие годы ночами напролет, ожидая его… Он увез ее через неделю. Приехал на машине, поднялся к ней в комнату, ни на кого не обращая внимания. Уже тогда надо было понять, что он очень изменился, ничего не осталось от милого ласкового мальчика. Я была в ее комнате, когда он вошел, в кожаном пальто нараспашку, не сняв фуражки, не поздоровавшись, не замечая ее отца, ему все были безразличны, он смотрел только на нее.

«Собирайся», – сказал спокойно, и моя бедная девочка стала собирать свои вещи. Отец пытался ее образумить, ведь Вернер был женат, но она, опустив голову, сказала: «Не надо, папа, я все равно уйду» – И ушла. Год мы ее не видели. Она приехала, когда умер ее отец. У него всегда было слабое сердце, а то, что его дочь… в общем, через год он умер, и она приехала его похоронить. Я-то думала, она так страдает из-за отца, но после похорон она сказала: «Я не вернусь к нему. Никогда. Он чудовище, настоящее чудовище». Но теперь ее некому было защитить, да и отец вряд ли смог бы что-то сделать. Ходили слухи, что у Вернера могущественные покровители. Он опять приехал за ней. Машина стояла у дверей, а он даже не вошел в дом, прогуливался рядом, сцепив за спиной руки. Она надела пальто и пошла к нему. Я смотрела в окно, как она идет, он молча распахнул перед ней дверцу машины, помог сесть, и они уехали. И еще два года я ее не видела. Потом она от него все-таки сбежала. Появилась ночью, измученная, похудевшая. Она была беременна. Я-то думала, он отправил ее в Германию, где было безопаснее, но он везде таскал ее с собой. Тогда она уже не питала никаких иллюзий и знала, что он ужасный человек, но… понимаете, она все равно любила его, простить не могла, но любила. Она не хотела возвращаться к нему. Ей надо было где-то укрыться, спрятаться от него. И я отправила ее на дальний хутор к своим родственникам. Они были добрыми людьми и готовы были помочь ей. Конечно, он приехал и, не найдя Марту в доме, приставил пистолет к затылку нашей кухарки, она помнила его еще мальчишкой, но я сразу поняла, что он выстрелит, и сказала, где прячется Марта. Я не могла иначе. Я знала, что он выстрелит. Он поехал за ней, но советские войска прорвали оборону немцев в том направлении, и хутор уже был на их территории. Он все-таки туда добрался, не знаю как, но добрался, об этом мне рассказали родственники уже после войны. Но Марты там к тому времени уже не было. Оставаться на хуторе было опасно, и она ушла, как только там появились русские, никто не знал, что с ней. Вернер, должно быть, надеялся, что она вернется в Ригу, ведь идти ей было некуда. Но она не вернулась. Последний раз он появился в октябре сорок четвертого, когда Ригу уже освободили. Все еще надеялся. Я прятала его в нашем подвале почти три месяца. Иногда он исчезал на несколько дней, думаю, он пытался найти ее, но в той неразберихе разве можно было рассчитывать на удачу. А потом он ушел. И я была уверена, что больше никогда его не увижу. После войны его искали. Его отца арестовали, он умер в лагере в пятидесятом. О Марте не было никаких известий. Сначала я надеялась, потом поняла: если бы она была жива, послала бы мне весточку. Долго-долго я видела ее в своих снах в сереньком пальто, в котором она тогда ушла из дома, с ребенком на руках. Я молилась за вас, даже не зная, живы вы или погибли. Уже в семидесятом меня разыскал мужчина, назвался троюродным братом Марты. У нее в самом деле был брат, до войны жил в Праге. Он расспрашивал, не известно ли мне что-то о ее судьбе. Мы долго разговаривали, хотя ничего сообщить ему я не могла. Не знаю, почему я ему не поверила. Он пошел в гостиницу, и я отправилась за ним. В холле его ждал мужчина. Я стояла возле дверей, не решаясь войти, он поднялся, повернулся ко мне. Ему тогда было лет шестьдесят, на лице безобразный шрам через всю правую щеку, но я его сразу узнала. Он все еще пытался ее найти.

– И вы не сообщили в милицию? Ведь он нацистский преступник?

– Нет. Каким бы он ни был мерзавцем, но он… он любил ее. По-настоящему любил. И она любила его. И никогда бы не простила мне.

Раздался щелчок, и запись прервалась.

– Вот и все, – вздохнула Татьяна. – Невероятная история, правда?

– Да, – кивнула я, глядя за окно. Теперь уже никаких сомнений быть не могло: мой дед эсэсовец, без колебания стрелявший в безоружных людей, сукин сын и мерзавец, который всю свою жизнь любил мою бабку… Надо еще как-то научиться с этим жить.

Конечно, сын за отца не отвечает, и уж тем более внучка за деда, но в тот момент у меня было такое чувство, точно на плечах моих тяжкая ноша и я даже с места сдвинуться не смогу.

Но, конечно, смогла. Мы проговорили с Татьяной еще часа три, расстались весьма неохотно, она взяла с меня слово звонить и непременно как-нибудь еще приехать. Татьяна вызвалась проводить меня до гостиницы, но по дороге наши планы изменились, и мы поехали к дому, где когда-то жила моя бабуля. Теперь дом показался мне меньше и каким-то обшарпанным, хотя былое великолепие все еще чувствовалось в нем.

– А Вернер жил вон там, – махнула рукой Татьяна. – Дом снесли году в восьмидесятом, какое-то время в нем была библиотека, потом контора. Он сильно обветшал, вот и снесли. Здесь раньше был сад, по словам мамы. Теперь, как видишь, стоянка. После того как твой отец разыскал нас, мы с мамой часто сюда приходили. Обычно по субботам. Она садилась на эту скамейку и смотрела на дом, иногда плакала, но, знаете, без горечи. Когда человек становится стар, он многое видит по-другому. Когда она слегла, все повторяла: «Ну вот, скоро увижусь с Мартой, будем долго-долго с ней болтать, всю жизнь свою перескажем друг другу».

Сашка спал, лежа поверх покрывала.

– Ты чего так долго? Я начал беспокоиться, – сказал он, проснувшись.

– Это я вижу, – кивнула я.

– Ну, что поведала старушка?

– Старушка умерла, я разговаривала с ее дочерью. Вернер приезжал в Ригу примерно в семидесятом, так что ваш клад вполне мог отправиться отсюда вместе с ним.

– Твой отец об этом знал?

– Разумеется.

– Тогда чего он людям голову морочил?

– А ты не догадываешься? Ему нужны были деньги, которыми его исправно снабжал Самойлов, в обмен на байки о кладе.

– И убили его за эти самые байки?

Я вздохнула.

– Думаю, отец чересчур увлекся поисками, кто-то до сих пор предпочитает держать дела давно минувших дней в тайне, и любопытство отца им пришлось не по вкусу.

Вот, кстати, и ответ на вопрос, почему типы, заглянувшие в мой номер, говорили по-немецки.

– Конечно, клад куда как заманчивее, но… когда домой?

– Да хоть сейчас.

В моей квартире мы оказались на следующий день ближе к обеду. Вечером Сашка ненадолго исчез, наверное, отправился с отчетом. Когда он вернулся, я пошла спать, сославшись на усталость. Почти все, что я хотела знать, я теперь знала, но это не принесло мне удовлетворения. Мой отец погиб, пытаясь разобраться во всей этой истории, бабка большую часть жизни прожила беглянкой, Муза погибла, потому что кто-то решил, что она знает тайну клада, и даже моя сестра погибла, Макс подло использовал ее, пытаясь подобраться все к тому же кладу. Я сомневалась, что бабуле была известна тайна тех двух железных ящиков, спрятанных неподалеку от Колыванова. Скорее всего, драгоценности ей отдал сам Вернер, и, спасаясь бегством, она спрятала их, а потом все-таки решила ими воспользоваться. Кто убил Музу, я вряд ли выясню самостоятельно, оставалось уповать на милицию. Но у них, судя по всему, в этом деле тоже особого успеха не наблюдалось. А про убийцу отца я, скорее всего, никогда не узнаю.

На меня напала хандра, весь следующий день я пролежала в своей комнате, разглядывая потолок, не реагируя на попытки Сашки вывести меня из этого состояния. Когда и на третий день, позавтракав, я устроилась на диване, Сашка возмущенно произнес:

– Долго это будет продолжаться?

– Что? – нахмурилась я.

– Объясни, ради Христа, что на тебя накатило?

– Клада нет, – отрезала я. – Вернер приезжал в семидесятом и забрал его. Самойлову придется это как-то пережить.

– Да плевать мне на Самойлова, что он мне, родственник? Я на тебя смотреть не могу, чувствую, что-то тебя мучает, а что, не понимаю.

– И не надо.

– Ты не из-за этого прохвоста Макса так переживаешь? – вздохнул он.

– С какой стати?

– Слава богу, остальное поправимо. Вот что, давай прокатимся в это Колываново, создадим рабочую обстановку. Заодно проветримся, все лучше, чем на диване лежать.

– Мне и на диване хорошо.

– Нет, не хорошо. Рожица у тебя совершенно несчастная. Опять же, пусть люди видят, что мы горим на работе. Чем черт не шутит, вдруг повезет, и мы его найдем?

– Мы? – удивилась я, а Сашка вздохнул:

– Конечно, мы. Неужто ты думаешь, что я сплю и вижу отдать кому-то золотишко? Вот уж нет. Мы его нашли, значит, оно наше. В смысле, если найдем, конечно.

– А твои друзья нам голову не оторвут?

– Не бойся, со мной не пропадешь.

– Но горя хватишь, – пробормотала я себе под нос. – Саша, ты идиот, никакого клада нет. А если даже и есть, где конкретно его искать прикажешь?

– Давай все-таки съездим. Там, на месте, прикинем, вдруг умные мысли появятся.

– У тебя – и умные?