Т. 03 Гражданин Галактики
Шрифт:
Я увидел головокружительную картинку, на которой вселенная умещалась в чайной чашке. Теснились, упаковываясь, протоны и электроны — и переставали быть теми жиденькими математическими привидениями, на которые, говорят, похожи даже атомы урана. Получалось что-то вроде «первичного атома», которым некоторые космогонисты объясняли расширение вселенной [112] . А может, она и то, и другое — и упакованная, и расширяющаяся? Как парадокс «волны и частицы». Волна — это не частица, а частица не волна — однако все на свете представляет собой и то и другое. Если вы в это верите, вы поверите во
112
первичный атом — разработкой гипотезы первичного атома первым всерьез занялся астроном Жорж Эдуард Леметр (1894–1966). В 1927 году он высказал предположение, что в момент рождения Вселенной (нуль-пункт времени) вещество и энергия были спрессованы в единую гигантскую массу, которую Леметр назвал космическим яйцом, позаимствовав такое название из древних космогоний. Яйцо это было неустойчиво, произошел катастрофический взрыв. Астрофизик Джордж Гамов (1904–1967), поклонник и пропагандист леметровской модели Вселенной, назвал ее теорией Большого взрыва.
— Сколько измерений? — пролепетал я.
— А сколько дашь?
— Я? Ну, может, двадцать. К четырем основным по четыре дополнительных, чтобы по углам не жало.
— С двадцати все только начинается. Я не знаю, Кип; оказалось, и я геометрии не знаю. Только думала, что знаю. Так что я их принялась трясти.
— Мамми?
— Ее? Да что ты, нет! Она не знает геометрии. Необходимый минимум, чтобы провести корабль сквозь складки пространства.
— Только-то?
Мне нужно было остановиться на разрисовывании ногтей и не позволять папе соблазнить меня дальнейшим образованием. Это бесконечно — чем больше узнаешь, тем больше нужно узнавать.
— Чибис, ты знала, для чего этот маяк, да?
— Я? — Она невинно потупилась. — Ну… да.
— Ты знала, что мы полетим на Вегу.
— Ну… если бы маяк сработал. Если бы мы его вовремя включили.
— Так вот, главный вопрос. Почему ты молчала?
— Ну… — Чибис явно собиралась совсем отвинтить пуговицу. — Я не знала, насколько ты разбираешься в математике… И… к тому же ты мог начать строить из себя этакого «старшим-лучше-знать». Ведь ты бы мне не поверил?
— Я говорил Орвиллу, я говорил Уилбуру, а теперь я говорю тебе: эта штука никогда не сможет взлететь [113] . Может, и не поверил бы, Чибис. Но в следующий раз, когда у тебя появится искушение промолчать «для моего собственного блага», вспомни, что я не цепляюсь за свое невежество. Я знаю, что я не гений, но я все же попробую пошевелить мозгами — и, возможно, даже окажусь в чем-то полезным, если буду знать, что ты замышляешь. Прекрати крутить эту пуговицу.
113
то есть братьям Райт, Орвиллу (1871–1948) и Уилбуру (1867–1912), построившим первый в мире самолет, который 17 декабря 1903 года, несмотря на убеждение многих в неспособности его летать, взлетел и продержался в воздухе 59 секунд.
Она поспешно выпустила ее.
— Да, Кип. Я запомню.
— Спасибо. Еще одно. Мне крепко досталось?
— Хм! Еще как!
— Ладно… У них есть эти, гм, «корабли для складок»,
которые летают мгновенно. Почему же ты не попросила их подбросить меня до дому и запихнуть в больницу?Она была в нерешительности.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хм. Прекрасно чувствую. Только мне, кажется, сделали блокаду позвоночника или что-то в этом роде.
— Что-то в этом роде, — согласилась она. — Чувствуешь, что выздоравливаешь?
— Черт побери, я просто здоров!
— Нет. Но ты выздоровеешь, — она внимательно посмотрела на меня. — Сказать тебе как есть, Кип?
— Валяй!
— Если бы они привезли тебя на Землю, в самую наилучшую больницу, ты был бы «безнадежным случаем». Понял? Ни рук, ни ног. А здесь ты совершенно поправишься. Никаких ампутаций, ни мизинчика.
К чему-то подобному Мамми меня уже подготовила. Я лишь спросил:
— Ты уверена?
— Уверена. И в том, и в другом. Ты поправишься. — Вдруг ее лицо скривилось. — Ну и каша из тебя была! Я видела.
— Очень плохо?
— Ужасно. У меня теперь кошмары.
— Не надо было им позволять тебе смотреть.
— Они не могли мне запретить. Я ведь твоя ближайшая родственница.
— Надо же! Ты сказала им, что ты мне сестра или что-то в этом роде?
— Что? Да я и есть твоя ближайшая родственница.
Я чуть не сказал ей, чтобы не придуривалась, но вовремя прикусил язык. Мы были единственными людьми на сто шестьдесят триллионов миль. Как всегда, Чибис была права.
— Так что мне пришлось давать разрешение, — продолжала она.
— На что? Что они со мной делали?
— Ну, сначала сунули тебя в жидкий гелий. Оставили тебя там, и целый месяц использовали меня, как подопытную морскую свинку. Потом, три дня назад — три наших дня — дали тебе оттаять и начали работать. С тех пор ты поправляешься.
— А сейчас в каком я состоянии?
— Ну… ты снова отрастаешь. Регенерируешь. Кип, это не кровать. Просто так выглядит.
— А что же это?
— У нас нет для этого названия, а то, как они это называют, я не смогу произнести — слишком высокие звуки. Но все, начиная отсюда… — она похлопала по простыне, — и донизу, целая комната под тобой — все это тебя лечит. Ты весь в проводах, как эстрада на рок-концерте.
— Хотелось бы посмотреть.
— Боюсь, что нельзя. Ты еще не знаешь всего, Кип. Им пришлось срезать с тебя скафандр.
Это меня резануло по сердцу сильнее, чем известие, что я был месивом.
— Что? Оскара! Они его разрезали? Я имею в виду мой скафандр.
— Я знаю, что ты имеешь в виду. В бреду ты постоянно разговаривал с «Оскаром» — да еще и отвечал за него. Иногда кажется, что ты шизик, Кип.
— Ты спутала, малявка — это раздвоение личности. А ты, кстати, параноик.
— Да это я сто лет знаю. Но я хорошо адаптировалась. Хочешь повидать Оскара? Мамми говорила, что ты захочешь, чтобы он был рядом, — Она открыла шкафчик.
— Погоди! Ты же сказала, что его разрезали!
— Они его починили. Как новенький. Даже лучше.
«Время, милая! Помни, что я тебе говорила».
— Иду, Мамми! Пока, Кип. Я скоро еще приду. Я буду очень часто приходить.
— Ладно. Оставь шкафчик открытым, чтобы я мог видеть Оскара.
Чибис приходила, но не «очень часто». Я не обижался, во всяком случае не очень. Вокруг нее были тысячи интересных и «познавательных» вещей, куда можно было сунуть свой вездесущий нос, и все такое новое и восхитительное — она была занята почище щенка, жующего тапочки. У наших хозяев от нее голова шла кругом.