Т.Н.

– Слушать тебя, значит со-грешить, – улыбалась она.

– Ты опять отвлекаешься? Этика – это гоголевский «Нос», который в советское время держался на лице приличного общества только лишь на соплях сострадания и чувстве долга, – улыбался он. – А теперь и вовсе от нас сбежал! – и снова…

И снова вспоминая то, как он нанизывал её восприимчивость на самую суть собственного я. А затем, наконец-то, вводил в её зону возбуждения ту самую Тему, которой она была так сильно увлечена, что уже не могла поддерживать даже разговор, самовозбуждаясь от того, какие он из всего этого наконец-то уже делал выводы и вводы, и выводы из того, что он ей при этом говорил и говорил, обжигая её словесными прикосновениями. Снова и снова…

Говоря сама с собой. В том числе и – на языке страсти. Вспоминая под одеялом в пустой постели то, как она обжигала им его Банан-а? Заставляя его дрожать от её порывов. Раскалённой страстосферы. Угрожавших тогда всю его суровую материю откровенно растрепать, как стяг.

Что хлестал иногда ей за это прямо по лицу, как любого знаменосца. Ну, не руками же…

Развивающийся у ней в душе, пока Банан и её избранник на разных судах оба были в море.

Разумеется, попробовав делать это со своим, пришедшим с моря раньше него возлюбленным. И внезапно снова в сиим процессе разочаровавшись. Тут же отправив его опять в море. Якобы, за деньгами. Чтобы улучшить их совместный уже быт. Ну и… набраться опыта. Морского. Надеясь на то, что хоть кто-нибудь из Бывалых научит его уму-разуму. Раз уж у него не хватает опыта Банана.

Однозначно, так сказать – эмпирически, ответив для себя на вопрос, столь долго мучивший Заболоцкого. Убедившись в том, что любовь её нового парня, как и всех её предыдущих – «сосуд, в котором пустота», тогда как любовь Банана – «огонь, мерцающий в сосуде»! 14 Не понимая того, что посещавший модные тогда сеансы спиритизма поэт писал об огне кундалини. Хотя наивный Лёша и вовсе не понимал ещё того, в чём именно заключается коренное отличие его Банана от источника любви простых смертных. Которых он наивно считал за равных. Не обращая внимания на то, что он сам в отношениях почему-то всегда искал исключительно любви, тогда как они, зачастую, удовлетворялись и обычной похотью. В розовых кварталах. Не понимая ещё того, чем именно любовь, воплощённая на полотне постели, отличается от секса.

14

Н. Заболоцкий, «Некрасивая девочка».

И тоже наивно думала, что – ничем. Пока неожиданно для себя не столкнулась лицом к… «лицу лица не увидать.» 15 Почему-то снова и снова посвящая это письмо себе от имени Банана: «Вы помните, вы всё конечно, помните, как я стоял, приблизившись к…» Лицу. Вспоминая это противо-стояние. До утра. Потирая руки (и ноги) от нетерпения, начав поджидать его с морей. Поняв теперь, что его Банан и вправду, неведомо почему, пишется с большой буквы! Непохожий на все остальные. Нет-нет, не своим размером или чем-то ещё, внешним. Как она думала до знакомства с ним. В постели. Поверив на слово своей подруге Томе: «О-о-о, Бананчик!» Это глупости. Но – своим величием! И излучаемым им прямо в её голову волшебством. Своей духовной прелестью. Столь неистово и её к нему прельщавшей. Которую она ощущала, как наслаждение – сиим процессом. Чтобы снова, хотя бы один разок, с ним действительно соприкоснуться.

15

С. Есенин, «Письмо к женщине».

Хотя бы – в качестве эксперимента. Проверив для себя, точно ли ей самой всё это нравится? Или – только с ним? И его волшебством. Снова став персонажем его Сказки. Рассказанной ей в сугубо пастельных тонах на протяжении «тысячи и одной ночи», как она надеялась. Снова заманить его в свои объятия. Трепеща в предвкушении!

На страницах, которые Т.Н. буквально вырывала тогда из её души! Своим присутствием. Не оставляя их вместе ни на минуту. Всё ярче и твёрже рисуя у неё в ангельской головке их сюжетную линию.

И небольшие отступления, где он и его новая гопи смогут в этих лакунах страсти под ласковый шум волны его речи прямо днем, посреди пляжа, полного растерянных от такой невообразимой наглости отдыхающих, за резко запотевшими стеклами автомашины…

Выйти затем и, привязав ключ от машины к дублирующим резинку завязкам плавок, как ни в чем ни бывало окунуться в море, охлаждая свои разгорячённые тела. Расстелить на песке покрывало и начать загорать. Продавливая взгляд обывателей на ход вещей своей нормальностью.

Вспоминая тогда, закрыв глаза от резкого солнечного света, отражающегося бесчисленными бликами от постоянно приближающихся к нему волн лишь о том, как в то далёкое лето, когда он пытался поцеловать невероятно красивую тогда в столь же ослепительно ярком дневном освещении Белку в её мальвиновые губы прямо посреди дороги возле дома Виталия. И как та поначалу чего-то стеснялась и возражала ему:

– Ты что? Люди же увидят.

– Пусть. Пусть завидуют! – улыбался он Белке в ответ, непроизвольно начиная сверкать на неё глазами, полными искусства. Искушения! И начинал её прямо при всех прохожих долго-долго целовать. На виду у всей вселенной! Наслаждаясь не столько ею, сколько самим собой. В её объятиях. Заставляя прохожих на них оглядываться и в недоумении покачивать головами. От зависти. С примесью сожаления о том, что данные романтические опции уже давно у них отключены. А подобные ей красавицы и вовсе никогда не будут доступны. И она, входя в эту его игру во всё-всё могущество в его объятиях, уже не могла ему сопротивляться. Охотно целуя его в ответ. Своего могучего властелина! В ответ на то, что он осваивал с ней на практике то, чему так долго обучали его дадаисты и прочие абсурдные нахалы от литературы и театра от начала века и по сей день. Вываливая ей в эту минуту «из уст в уста», как голодному до искусства птенцу, всю их неистовость и утончённую дерзость. Чтобы потом уже самой на него при всех столь жадно набрасываться и охотно начинать всех попирать. Одного за другим. Сражаясь у себя в душе с каждым из них за свою мятежную родину, где всё это было уже давно в порядке вещей. А все их видимые ими со своей стороны «аула» (как они называли частный сектор на своём участке) беспорядки именно их и только их беспорядки в голове, не имеющие к подлинной красоте отношений ничего общего. Заставляя её объезжать и укрощать этих диких до её тела жеребцов. Поражая и укладывая их неукладывающиеся в их головах беспорядки ровными рядами на своей постели. Воображения. Подсаживаясь на его способы выражения подлинной свободы. Языком страсти. Желая снова прикоснуться хотя бы на миг глубокого поцелуя к его языку выражения этих навыков, растягивая и растягивая как можно дольше этот ускользающий от них обоих миг. Пьянея прежде всего от самой себя. И того нового амплуа, который он в глубоких поцелуях ей дарил. Снова и снова. Удерживая её на этом блестящем крючке их ослепительной связи. Которую и связью-то тяжело было назвать, настолько она была легка и беспредметна в просторе глубокого поцелуя, но столь невообразимо магнетична! Благодаря той невероятной притягивающей её к нему энергии, которую она ощущала всем своим телом, всем своим замирающим от восторга и предвкушения чего-то большего существом, пока он её целовал в своих объятиях. Даже не представляя насколько громадный мир стоял незримой тенью за его невероятно широкими в этот миг плечами:

Ведь у каждого из нас сугубо свой мир, который общепринято считать субъективным чтобы не обращать на него внимания, умаляя его и для вас и для самих себя. Который только может – с вашего добровольного на это согласия – стать миром общим. Что общепринято именовать браком. Добровольно погрузив себя во все эти перипетии другого и заставив себя с ними точно также считаться, как и с константами своего собственного мира. Помогая и ему и себе разобраться с волнующими вас обоих вопросами. Из чего вполне логично следует, что всеобщий мир – не более, чем некая абстракция. Идеализм. Которая таковой зачастую и остается для обывателя, пока он не ответит себе и тем, с кем он близко взаимодействует, на все волнующие их обоих вопросы. И не начнёт разбираться в том, что их и порождает. Затрагивая в своих вопросах уже и общество в целом. Вначале, безусловно, затрагивая экономику и политику. А потом, связав это в единый узел политэкономии и поняв, что все эти политики – это не более, чем чиновники, обслуживающие интересы общества, наконец-то постигнув то гигантское историческое колесо, что заставляет всё это общество ходить по кругу, как осёл – вокруг вращаемого им привода этой гигантской мельницы под названием Человечество. Поняв, что за муку они при этом производят: чистейшую вихревую психоэнергию. И – кому. Вкусив её божественный восхитительный аромат, восхищающий тебя прямиком на небеса! Внезапно поняв для себя «новые правила» этой старой, как мир, игры в жизнь. И начав вырабатывать её уже сознательно. Охватывая своим собственным счастьем и наслаждением этим миром всю галактику! Улучшая этим свою карму. С иронической улыбкой над теми, кто всё ещё чего-то там неистово требует, защищая свои права (человека) на место в стойле. Чтобы его хлестали, ради этого, кнутом судьбы. Подгоняя к его же счастью.

Что Летов наглядно показал вам снизу – в своей песне «Они сражались за родину», а Фил – сверху, на подмостках нашего героя, постепенно продвигающегося сквозь льды и торосы сопротивляющейся ему судьбы на атомном ледоколе духа прямиком в вечность!

Хотя на сам ход эксперимента восхищение Т.Н. почему-то никак не влияло. Да и зачем что-то делать, когда всё и без того как нельзя лучше? Т.Н. впала в период интеллектуальной прострации.

Естественно, он уже осознавал, что нельзя пилить под собой сук, на которых (плотно) сидишь. А потому и никогда их не корил. Ведь не может же альпинист обвинять вершину в том, что по дороге у него что-то пошло не так. Как он рассчитывал. Что-то от этого получить. Видимо, в этом виноваты его расчёты. А вовсе не она – лавина. И это даже не она, а это на него снова «что-то нашло».

Тем более, что Банан давно уже понял, что оргазм и экстаз это не близнецы-братья, как (до сих пор) все наивно думали, а взаимоисключающие понятия. И если сдерживать первые два-три судорожных спазма, побуждающие тебя к оргазму, означающему для тебя «конец игры» в секс, то далее секс превращается в один сплошной продолжающийся неопределённое время экстаз от соития. Который можно легко продолжать столько, сколько тебе этого захочется (особенно – когда тебе нельзя, категорически нельзя, под угрозой потери дружбы, с ней спать!). Лишь сдерживая его иногда и замирая на несколько секунд безо всякого движения.

– Я не люблю кончать, – с улыбкой объяснял Банан. Каждой. – Кончает тело. Дух – бесконечен!

А так как он любил делать это исключительно под музыку, с успехом заменявшей ему алкоголь, то он, перед тем как вставить, вставлял в свой музыкальный центр две кассеты, в котором вместо реверса был довольно-таки странный механизм, в результате которого после того, как проигрывает одна сторона на кассете, включается другая кассета. И когда обе стороны доигрывали, приходилось прерывать соитие, вставать, переворачивать кассеты и заниматься сексом пока те так же не доиграют. Что было очень неудобно. И не особо-то и приятно, так как разрывался транс. И нередко, чтобы не вставать, приходилось заканчивать секс в полной тишине. Что даже по ощущениям было уже «совсем не то».