"Та самая Аннушка". Часть первая: "Аннушка и ее Черт"

— Слишком, да? — кивнула Аннушка.

— Да, пожалуй. Хорошо приезжать отдыхать, но жить на вечном курорте, мне кажется, утомительно. Я бы с удовольствием поселился на каком-нибудь суровом северном берегу. Тёмное серое море, низкое мрачное небо, злые крики чаек, бьющий в острые скалы прибой. И мой дом на возвышении — не слишком низко, чтобы не заливало в шторма, и не слишком высоко, чтобы выходить на берег в затишье. Там, конечно, никакого пошлого песочка — окатанные морем валуны и крупная галька. Купаться не тянет — вода холодная, волна сильная, но можно гулять вдоль кромки прибоя и смотреть, что выкинул на берег ночной шторм. Что-то пойдёт в камин, что-то — на каминную полку… Камин, я считаю, должен быть обязательно. Кресло с пледом, столик с бутылкой и книжные полки во всю стену. Может быть, ещё проигрыватель с пластинками. Такими, знаешь, виниловыми, круглыми, чёрными. У родителей такой был когда-то, но всё сгорело к чертям, конечно.

— И где ты такой дом видел? — спросила Аннушка каким-то странным тоном.

Я отвлёкся от видов за окном — караван как раз выехал из города в заросшую буйным ковылём степь — и посмотрел на неё. Девушка сняла очки, и её синие глаза сверлят меня с неприятным прищуром.

— Нигде не видел. Но была бы возможность, построил бы себе. А что?

— Ничего, проехали, — она достала из-под сиденья просохшие ботинки и обулась.

— Долго ещё до привала, как ты считаешь? — спросил я, чтобы сменить тему. Раз уж эта её почему-то нервирует.

— Нет, всего четыре перехода.

— Ты знаешь, куда они едут?

— Нет, но я знаю, где привал. Все там останавливаются.

— И что это за место?

— Увидишь. Отстань, солдат, мне надо подумать.

Степь за окнами моргнула и сменилась туманом Дороги, а Аннушка вытянула ноги, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Не то задремала, не то просто не хочет разговаривать. Что я такого сказал-то? Ох уж эти женщины…

Чёрт, как же она мне нравится!

* * *

С Дороги караван вынырнул в джунглях, из приоткрытого окна потянуло сырым, жарким, приторно-ароматным воздухом. Я встал и задвинул форточку — в таких местах обычно не самые приятные насекомые.

Шоссе узкое, кроны деревьев сомкнулись в сумрачный зелёный коридор, мясистые плети каких-то лиан цепляются за края будки и рвутся, брызгая зелёным соком на стекла. Машины едут медленно, а вскоре и вовсе останавливаются. Аннушка приоткрыла один глаз, огляделась, пожала плечами, закрыла обратно. Через пару минут дверь будки распахнулась, оттуда хлынула волна гнилостно-сладких тропических ароматов. Мирон поднялся по крутой лестнице, прошёл в середину и объявил:

— Так, все мужчины на выход.

— Что случилось? — нервно спросил Карит. — Мы разве приехали?

— Нет, — ответил караванщик, — дерево на дорогу упало. Нужно пилить и оттаскивать.

— Да, конечно, мы сейчас, — беженец пошёл расталкивать немногочисленных соплеменников мужского пола. Дети и женщины смотрели на эту суету с заметным испугом.

На меня Мирон кинул беглый взгляд, с одной ногой я не тяну на дровосека. Аннушку же рассматривал внимательно, но искоса, как бы незаметно. Та не соизволила даже глаза открыть.

Воспользовавшись остановкой, женщины засуетились, стали доставать свёртки с едой, кормить детей. Я понял, что зверски хочу жрать, но просить еду у беженцев было как-то стыдно. Ничего, дотерплю до привала, может, там какой-то общий котёл будет. Пожилая женщина подошла ко мне и спросила:

— Как вы считаете, халь, здесь безопасно выпустить детей в туалет? Мы давно едем, им уже очень надо.

Я прислушался к себе и понял, что мне тоже надо.

— Мне сложно судить, в первый раз здесь, но, думаю, если не отходить далеко от машин, то ничего страшного не случится.

Посмотрел на Аннушку, ожидая подтверждения или предупреждения, но она продолжает делать вид, что спит.

— Прости, — коснулся я её колена.

— Что тебе? — спросила она, не открывая глаз.

— Можно попросить твой пистолет на несколько минут?

— Нет.

Я подождал объяснений, не дождался, запрыгал на одной ноге к выходу. Надеюсь, из джунглей никто не кинется, чтобы откусить мне вторую ногу. Моя чуйка, по крайней мере, молчит.

Сбросил вниз костыли, сполз за ними сам, доковылял до заднего свеса, оросил колесо, упираясь плечом в кузов, чтобы не упасть. Осталось самое сложное — залезть обратно без помощи Аннушки. Похоже, она за что-то на меня дуется, хотя я даже представить себе не могу, за что именно. Но я всегда хреново понимал женщин, даже, как выяснилось однажды, собственную жену. По лестнице замотанные в тряпки тётки спускают таких же замотанных в тряпки детей, пришлось ждать, пока они сводят их всех по очереди пописать за угол кузова, потом поднимут обратно. Помочь я им ничем не могу, но они вроде и так справляются. Детишки постарше слезают сами и отбегают подальше, стесняясь публики.

Со стороны начала колонны слышен рык бензопил: видимо, дерево упало большое.

— Скажите, халь, долго ещё ехать? — спросила меня женщина помоложе предыдущей.

Она выгуляла мальчика и девочку, лет пяти, двойняшек; подсадила их в будку и встала рядом со мной.

— Три перехода до привала, — сказал я. — Так говорит моя спутница, а она опытная путешественница.

— А дальше? Вы с нами?

— Я не знаю, куда вы едете. Мы подсели по дороге.

— Мы тоже не знаем, — вздохнула женщина, откидывая с головы платок.

Чёрные волосы, тёмные глаза, нос с горбинкой, смуглая кожа. Симпатичная, лет тридцати. У нас такие черты лица называют «восточными», хотя, как по мне, они южные.

— Нам обещали чуть ли не землю обетованную, но чем дальше, тем меньше в это верю. Нам, эверим, не привыкать к скитаниям, но за детей страшно.

— А что случилось в вашем мире?

— Безумие, халь. Мы жили малой общиной праведных среди чужой веры, никому не угрожали, никого не трогали, возделывали земли, которые никому кроме нас не нужны, потому что там мало воды и скудные почвы. Но мы умеем трудиться, мы выращивали хатил, выращивали крув, агванию, пипель… Много всего выращивали. Продавали продукты, платили налоги, растили детей. Нам ничего не было нужно, кроме того, чтобы нам не запрещали молиться Всеотцу и чтить Мессию. Всё было нормально, мы не ссорились с соседями, помогали им, но потом что-то случилось. Весь мир как будто сошёл с ума — люди стали говорить, что кругом враг, что надо убивать чужаков. Откуда-то вдруг появилось оружие. А потом старейшины объявили Исход. Сказали, что мы уйдём в другой мир, что он будет только наш, и никто никогда не скажет эверим, что они тут чужие. Не скажет, что мы не должны молиться по-своему. Мы собрали наши святыни, собрали всё, что накопили наши предки, собрали детей… И не успели. Мой муж и мой брат взяли ружья и встали у ворот общины, а мы побежали в проход, который открыл Карит. Может быть, нам лучше было умереть с ними.

— Умереть никогда не лучше, поверь, — сказал я.

— Я знаю, халь. Просто очень боюсь, того, что с нами будет. У нас всё отобрали, мы беззащитны, доверились слову людей, которые не кажутся мне честными. Мне страшно, халь.

Я не нашёлся, что ответить этой женщине и она, вздохнув, попросила:

— Отвернитесь, пожалуйста, мне тоже надо…

Я отвернулся, дама присела за колесом, пожурчала, потом залезла обратно в будку. Вскоре подошли усталые, усыпанные опилками и перемазанные древесным соком мужчины. Их всего пятеро, и они все в возрасте, Карит самый молодой, пожалуй.

— Они даже пальцем о палец не ударили! — возмущался самый старый. — Стояли и смотрели, как мы работаем!

— Они сказали, это входит в плату за проезд, захен.

— Мы уже отдали им всё, цагир, какая ещё плата? Мы отдали им то, что нельзя отдавать, и будем прокляты на семь колен вперёд!

— У нас не было выбора, захен. Иначе не будет никаких семи колен. Мы последние эверим на свете. Не будет нас, не будет ничего.

Карит помог мне вскарабкаться наверх, машины тронулись. Туман Дороги, потом плохонькое шоссе в пейзажах средней полосы, затем опять туман, роскошная автострада на шестнадцать полос. Снова ныряем в туман, выныриваем…