Та третья

Изобилие такого гнусного вранья заставляет меня понемногу опомниться. Остшиньский, редактор «Летучих Листков» и, вместе с тем, ex-жених Кази, должно быть ошалел, потому что переходит всякие границы. Понятно, я выставлю картину в Варшаве; но, во-первых, я никому ещё об этом не говорил; во-вторых, вице-президент товарищества поощрения изящных искусств ни о чём меня не спрашивал; в-третьих, я ему ничего не отвечал; в-четвёртых, моя мать умерла десять лет тому назад; в-пятых, я не получал ни откуда приглашений выставить мою картину.

Ещё хуже: в одно мгновение мне приходит в голову, что если телеграмма так же верна, как пять известий, то… Остшиньский, который, полгода тому назад, несмотря на поддержку родителей, получил от Кази нос, может нарочно заставить меня разыграть роль дурака, но, в таком случае, «он заплатит мне за это головой или чем-нибудь вроде этого», как говорит либретто одной оперы. Товарищи, однако, успокаивают меня, что известия Остшиньский мог сфабриковать, но телеграмма должна быть настоящая.

Вместе с этим приходит Стах Клоссович с утренним номером «Скорохода». Телеграмма есть и в «Скороходе». Я вздыхаю свободнее.

Теперь начинаются поздравления в розницу.

Старик Студецкий, скотина фальшивая до мозга костей и сладкая как сахар, потрясает мою руку и говорит:

— Боже милосердый! я всегда верил в ваш гений, коллега, всегда защищал вас… (а знаю, вы называли меня ослом…), но… Боже праведный… может быть вы не хотите, чтобы такой fa-presto, как я, называл вас, коллега, коллегой… в таком случае, коллега, простите мою привычку…

В глубине души я желаю ему провалиться, но не могу ничего сказать, потому что в эту же минуту меня отводят в сторону Карминьский и говорит тихо, но так, что его все слышат:

— Может быть вам нужны деньги?.. Скажите только — и я… того…

Карминьский известен среди нас своею готовностью помогать ближним. Не проходит дня, чтоб он не сказал кому-нибудь из нас: «Если вы, коллега, нуждаетесь, то шепните мне словечко, а я того… до свидания!» У него действительно есть деньги. Я отвечаю ему, что если не достану в другом месте, то обращусь к нему. Тем временем подходят другие, всё добрые малые, и тискают меня в объятиях так, что у меня бока начинают болеть. Наконец, ко мне приближается Святецкий; я вижу, что он взволнован. Но Святецкий скрывает своё волнение и говорит резко:

— Хотя я вижу, что ты жидеешь, но всё-таки поздравляю!

— Хотя я вижу, что ты глупеешь, но всё-таки благодарю! — отвечаю я, и мы обнимаемся изо всей силы.

Вах Потеркевич заявляет, что у него в горле пересохло. У меня нет ни гроша, но у Святецкого есть два рубля, у других — тоже в скромных размерах. Наступает складчина и — пунш… Пьют моё здоровье, качают меня на руках, а когда я заявляю, что дело с Сусловскими налажено, пьют и за здоровье Кази. Тогда Святецкий подходит ко мне и говорит:

— Ты думаешь, молодой идиот, что они не читали газет перед тем, как панна написала тебе записку?

Ай, гнусная рожа! словно обухом меня в лоб угодил. С одной стороны кругозор мой значительно расширяется, с другой — дьявольски омрачается. От Сусловских всего ожидать можно, но чтобы Казик была способна на такие соображения…

Однако, очень правдоподобно, что утром они прочли телеграммы и тотчас же послали за мной.

В первую минуту я хочу лететь к Сусловским, но не могу оставить компании.

Приходит Остшиньский, элегантный, холодный, самоуверенный, в свежих перчатках, по обыкновению. Прожжённая бестия!

Уже с порога он начинает покровительственно помахивать тросточкой и говорит:

— Поздравляю, маэстро, и я поздравляю.

Это я он произносит с особым ударением, как будто поздравление от него значит больше, чем от кого бы то ни было.

Очень может быть, что и так…

— Что ты тут нагородил? — кричу я. — Как видишь, я только из «Летучих Листков» узнал обо всём.

— Это меня вовсе не касается, — говорит Остшиньский.

— О выставке картины я не говорил.

— Но теперь говоришь, — флегматически отвечает Остшиньский.

— И матери у него нет! — кричит Войтек Михалек.

— Это мало меня интересует, — с достоинством возражает Остшиньский и снимает другую перчатку.

— Но телеграмма-то — настоящая?

— Настоящая.

Это утверждение успокаивает меня окончательно. Движимый чувством благодарности, я наливаю ему пуншу. Он прикасается губами к стакану, выпивает глоток и потом говорит:

— Прежде всего, твоё здоровье, а второй глоток в выпью… знаешь за чьё?.. Поздравляю тебя вдвойне.

— Откуда ты это узнал?

Остшиньский пожимает плечами.

— Потому что Сусловский был сегодня в редакции в восьмом часу.

Святецкий начинает что-то ворчать о человеческой подлости вообще, я не могу больше выдерживать и хватаюсь за шляпу. Остшиньский выходит вместе со мной, но я оставляю его на дороге и через несколько минут во второй раз звоню к Сусловским. Отворяет мне дверь Казя, — отца и матери нет дома.

— Казик! — говорю я сурово, — ты знала о телеграмме?

— Знала, — отвечает она спокойно.

— Ах, Казик!..

— Чего же ты хочешь, мой милый? Не удивляйся, папа и мама… нужен же им какой-нибудь уважительный повод, чтобы согласиться на твою просьбу.

— Но ты, Казя?

— А я воспользовалась первою возможностью… Ты не поставишь мне это в вину, Владек?

В глазах у меня проясняется; мне кажется, что Казя вполне права. Собственно говоря, зачем я сюда прилетел, как сумасшедший? Тем временем Казя приближается и кладёт головку на моё плечо; я обнимаю её за талию, она перегибается через мою руку, закрывает глаза и шепчет:

— Нет, нет, Владек… не теперь… после свадьбы… умоляю тебя!

Вследствие её просьбы я крепко целую её. Глаза Кази покрываются какою-то дымкой. Она закрывает их рукою и говорит:

— А я так просила, чтобы ты не…

Выговор и взгляд из-под руки растрагивают меня до такой степени, что я целую её во второй раз. Когда кто-нибудь кого-нибудь любит, то естественно чувствует большую охоту целовать любимое существо, чем, например, бить его… А я люблю Казю без меры и памяти, всю жизнь, до смерти и после смерти. Она или никто — и баста!