Таежный бродяга

— Наконец-то! Ну, теперь пошли.

— Куда? — спросил я.

— Предаваться чувственным наслаждениям, — внятно выговорил человек с подбритой шкиперской бородою и гнутой трубкой. (Как выяснилось — газетный фельетонист.)

И другой журналист, Лева, — толстощекий, в очках, с реденьким детским пушком на голом черепе — добавил:

— В злачное место — куда же еще?

И выразительно щелкнул себя пальцем по горлу. Мы вывалились из газеты шумной гурьбой и вскоре уже сидели в ресторане, за длинным банкетным столом. Пили перцовку. Закусывали балыком. Я разглядывал журналистов и с удовольствием прислушивался к их болтовне. И невольно как бы примерял себя к этой публике. Что ж, — думал я, — если все пойдет хорошо, почему бы и мне не стать таким? Понравились мне эти ребята, — что говорить! — понравились. Была в них какая-то беспечность, артистичность, что ли, какая-то размашистость. И выражались они языком не простым — весьма затейливым и своеобразным.

Мы крепко здесь выпили. И затем перекочевали в другое "злачное место". По дороге Шарор исчез куда-то, испарился незаметно. Но взамен его тут же появились новые лица. Я вдруг обнаружил рядом с собою парня, который держал такую же, как у меня, стандартную кожаную папку, принадлежащую участиикам "Второго Всесоюзного совещания молодых"… И испугался на миг, что этот — настоящий, всамделишный участник — заговорит со мною о Москве, о совещании, начнет искать общих знакомых, углубится в детали… Но нет, все обошлось! Как и обычно, по пьяному делу, разговор пошел совсем о другом.

— Эх, бабу сейчас бы хорошую, — проговорил писатель с папкой.

— У меня, вообще-то, есть две знакомые курочки, — отозвался фотограф Сазонов, — две сестренки. Дают безотказно, принимают обе вместе… Такие номера выделывают! Но — надо позвонить сначала. Может, они сейчас заняты.

И он начал поспешно рыться в карманах, бормоча:

— Черт, где же телефон? Не могу отыскать. Вот так всегда, — запишешь на бумажке, а потом теряешь… Жалко!

— Да ты успокойся, не суетись, — сказал бородатый фельетонист. — Баб полно… Вон, глядите, братцы, сколько их!

Он встал, пошатываясь и щурясь, и указал концом трубки на противоположную сторону улицы. Там размещался детский садик. На тротуаре, возле ограды, резвились и прыгали пятилетние девочки… Лева протер очки. И сказал — разочарованно и совершенно серьезно:

— Они же еще, вроде, маленькие…

— Ничего, — попыхивая трубкой, ответил невозмутимо фельетонист. — Мы посидим, покурим. Подождем — пока подрастут!

Дальнейшее мне уже видится, как в тумане; мы снова где-то пили. Расплачивались, скидываясь по червонцу. И опять куда-то брели, галдя. И очутились, уже вечером, в дымной, замусоренной, базарной пивной. И Лева спросил меня — перегибаясь через столик:

— У тебя еще осталось что-нибудь святое?

— Святое? В каком смысле?

— В самом прямом, — сказал Лева. И потом — видя мою непонятливость: — Ну, башли, хрусты… — Он сложил щепотью пальцы и пошевелил ими многозначительно. — Благородные госзнаки… Есть?

— Есть, — сказал я, — но мало, ребята, мало…

— Не жмись, — усмешливо протянул Сазонов. — Ты ведь хочешь, чтобы у тебя в газете все получилось хорошо? Ну, вот. А для этого надо постараться. Ты нас уважишь, мы — тебя… От нас, учти, многое зависит. Вон Левка, к примеру, он у Ирины в отделе работает!

— Ага, — кивнул Лева, — твои стихи, так или иначе, через мои руки пройдут. Так что — сам понимаешь…

— Я ведь, ребята, не возражаю, — с тоской сказал я, — но у меня, действительно, осталось мало! Почти — ничего…

Я видел, чувствовал: они нагло вытряхивают меня, раздевают — как фрайера… а фрайером я быть не любил, да и не был им никогда! Но здесь, сейчас, я оказался в положении беспомощном, нелепом. Что, в конце концов, я мог поделать? Ссориться с ними мне не хотелось — приходилось уступать, смиряться…

Я достал, кряхтя, последнюю тощую пачечку ассигнаций. Отделил от нее половину — и вручил Леве. Он осклабился и зычным голосом кликнул официанта.

— Вы ведь все устроены, — хмуро проговорил я, — имеете службу, жалованье, дома… А я — один. Болтаюсь, как дерьмо в прорубе. И ничего неизвестно. Хорошо, если стихи пройдут. А вдруг — нет? Что тогда?

— Брось паниковать, — сказал Лева, — не трепещи. Все будет — о'кэй!

И он принял из рук официанта графинчик водки. Осторожно (боясь пролить каплю) наполнил рюмку. И медленно, со вкусом, выпил ее.

Фельетонист проворчал, выгребая из шкиперской своей бороды хлебные крошки и перышки лука:

— Ну, в крайнем случае — если уж в самом деле подопрет, — придешь ко мне домой. Накормлю. О чем разговор?!

— И к нам, — дружно подхватили Сазонов и Лева, — и к нам тоже! Всегда!

Они были радушны; приглашали наперебой… Но домашнего адреса почему-то так мне никто и не дал.

Я никогда не был фрайером… Да Господи, какая чепуха! Сто раз я им был на своем веку — сто раз, не меньше. В общем-то, весь мой немалый опыт (блатной, босяцкий, лагерный) так ни разу и не пригодился мне в мирном быту, так и не научил ничему. И вот об этом-то я и думал теперь, — добредя на мягких ногах до гостиницы и с трудом отыскивая свой номер… Я думал об этом и изнывал от жалости к себе. И единственным утешением была мне мысль, что, может, и впрямь — все в свое время наладится, образуется. Все будет — о'кэй!

КТО ТЫ? ОТКУДА ТЫ?

Утром я пересчитал оставшиеся рубли. И понял, что за гостиницу мне уже не расплатиться. Снимая комнату, я предупредил, что пробуду здесь дней десять. Что ж, это время я, пожалуй, мог быть спокойным… Ну а потом? Когда срок истечет? Если я не раздобуду денег, не получу гонорар-то… Но об этом мне даже думать не хотелось.

Разбитый, с головной болью, спустился я в ресторан (надо было похмелиться, поправиться) и заказал стакан водки — последний! И отбивную с горошком — тоже последнюю! Отныне с ресторанами приходилось проститься. И вообще — со всякими закусками и выпивками; начинается режим строжайшей экономии.

С этого момента я вынужден был вести унылую нищенскую жизнь — приберегая и учитывая каждую копейку.

* * *

Вот так я и дотянул — в унынии — до дня нашей встречи с Ириной. Она сказала:

— Пока — все хорошо. Стихи одобрены, подписаны в печать — и уже в наборе. Я запланировала их на воскресный номер. Ну, а дальнейшее зависит не от меня; материалами, сданными в набор, распоряжается секретариат… Да вы это и сами знаете, что мне вас учить!

— Конечно, — проговорил я, — знаю. Воскресный номер, это ведь — завтра?

— Ну, да. Подождем, посмотрим. Надеюсь, никаких сюрпризов не будет.

— Я тоже надеюсь. Хотя… Должен сказать, что сюрпризы — это моя специальность. Они на меня валятся всю жизнь. Беспрерывно. И нет мне от них отдыха…

— Но если так, вы счастливый человек!

— Как сказать, — усмехнулся я, — как сказать. Если бы сюрпризы были добрые…

— Все равно. Неужели вы не понимаете — а еще романтик?! Ведь самое страшное, по-моему, жить монотонно, скучно; без сильных страстей, без перемен и неожиданностей.