Таёжный, до востребования
Шрифт:
На этом письмо обрывалось.
Я подняла вопросительный взгляд на Виктора Сергеевича, и он кивнул:
– Он не успел дописать – потерял сознание.
Я был в соседней комнате, помогал Свете с уроками. Услышал грохот падающего тела… Случилось то, о чем перед выпиской предупреждал врач – повторный инфаркт. Евгений Юрьевич впал в кому и умер через пять дней, седьмого апреля.
– Но сегодня двадцать третье. Почему вы мне не сообщили? Почему не позвонили сюда? У вас ведь был телефон, я могла успеть, могла попрощаться с ним, пока он был жив!
– Вас не пустили бы в реанимацию. И фактически он уже не был жив, кома – это…
– Но я могла, по крайней мере, успеть на его похороны!
В
Шлюзы прорвало – слезы хлынули потоком. Меня не столько потрясла смерть отца, сколько осознание того, что в тот день, когда его хоронили, я предавалась счастливым мечтам о скорой свадьбе, целовалась с Рустамом, обсуждала с портнихой фасон платья, гуляла со Снежаной, смеялась с Ниной… Отца опускали в могилу, а я ни о чем не подозревала, не было ни дурных предчувствий, ни предзнаменований, притом что от него уже три месяца не было писем, а я так и не взяла на себя труд выяснить, в чем дело.
Ненависть к себе, своему легкомыслию и эгоизму, требовала выхода. И я возненавидела человека, который сидел рядом и пытался всунуть мне в руку носовой платок, возненавидела так сильно, что оттолкнула его руку, вскочила и выкрикнула:
– Почему, черт возьми, вы не сообщили раньше?!
– Тише, Зоя. Пожалуйста, успокойтесь. Понимаю, в каком вы состоянии, и…
– Это вряд ли.
– Вам придется поверить, что я понимаю. Во-первых, мы с Ирой рано потеряли обоих родителей, во-вторых, я психотерапевт по профессии и знаю, что вы сейчас испытываете: боль, шок, злость на себя и на…
– Ответьте на мой вопрос.
– В том-то и дело, что однозначного ответа нет. Вы снова не поверите, если я скажу, что просто не смог себя заставить. Позвонить вам и сообщить по телефону… Пока Евгений Юрьевич находился в коме, оставалась надежда, что он выкарабкается, хотя шансы были ничтожны. А когда он умер… – Виктор Сергеевич провел ладонями по лицу, словно снимал невидимую паутину. – Знаете, Зоя, я на тот момент впал в такую чудовищную апатию, так устал от всего… у меня внутри словно лампочку выключили, я погрузился в беспроглядную тьму. Единственный человек, о котором я еще был способен думать, – это Света. Я всерьез опасался за ее психику. Она могла не выдержать этого очередного удара. Если уж меня все это подкосило, представляете, каково было девочке-подростку? Первые несколько дней после похорон я практически не помню. Я что-то делал, безусловно, все эти дни был занят, но, если спросите – чем именно, не смогу ответить. Только к концу недели я вспомнил про вас. И почему-то подумал, что ваша тетя вам уже сообщила. А когда выяснилось, что вы по-прежнему ничего не знаете, решил сам сюда приехать. Такие вещи не сообщают телеграммой или по телефону. Точнее, сообщают, но только чужим, и это должно быть ужасно для получателя, я сам в свое время получил такую телеграмму о смерти мамы, когда находился на практике в другом городе, поэтому я знаю, что говорю, Зоя.
Как ни хотелось мне внушить себе обратное, я не сомневалась, что этот человек говорит правду. Дело было не только в выражении его лица – теперь оно было не отстраненным, а виноватым, расстроенным, сочувствующим. Я поймала его взгляд, всего лишь один взгляд, и этого оказалось достаточно, чтобы ненависть, которая жгла меня изнутри, прошла так же внезапно, как появилась.
Я поняла, что в том, что сделал Виктор Сергеевич, как ни парадоксально, нет его вины. Есть лишь цепочка обстоятельств – ужасных, нелепых, обидных, не зависящих от нас обстоятельств.
– Подъезжая к станции Карабула, я боялся, что мы с вами могли разминуться. Что когда я летел из Ленинграда в Красноярск, вы в этот момент летели в обратном направлении. Вдруг ваша тетя вам все-таки позвонила? Или предчувствие заставило вас купить билет?.. Я приехал
сегодня рано утром, еще не было шести. Три часа провел в зале ожидания. В девять утра стоял напротив вашего общежития. Вы прошли мимо и не обратили на меня внимания. Потом я долго гулял по поселку. Пытался заставить себя войти в стационар и попросить позвать вас. В тот момент, когда я услышал ваши шаги в коридоре, первым моим порывом было выбраться через окно – видите, я даже успел его открыть – и убежать, потому что я все-таки трус, Зоя, самый обычный трус.– Где он похоронен?
В глазах Виктора Сергеевича мелькнуло… нет, не облегчение. Но что-то близкое к нему. Словно до этого он боялся, что я не смогу взять себя в руки и ему придется вести себя со мной как доктору с пациентом, но после моего вопроса понял, что с этой минуты мы можем общаться без криков, упреков и слез.
– На Богословском кладбище.
– Там же, где и мама…
– Ваши родители лежат рядом, таково было желание Евгения Юрьевича, оно было прописано в завещании, которое он составил, когда вышел из больницы. Иру я похоронил в Гатчине, рядом с могилой ее первого мужа. Кстати, Евгений Юрьевич завещал всё вам: и имущество, и права на интеллектуальную собственность. Я приехал в том числе затем, чтобы…
– Не надо! Пожалуйста, не надо сейчас об этом говорить.
– Извините, Зоя, вы правы.
– Когда вы возвращаетесь в Ленинград?
– У меня билет из Красноярска на послезавтра.
– Я полечу с вами.
– Тогда нам нужно выехать завтра, чтобы приехать в Красноярск заранее и успеть купить вам билет на тот же рейс. Вы сможете договориться на работе?
– Да. Смогу.
– Тогда встречаемся завтра утром на станции Карабула. – Виктор Сергеевич подошел ко мне, взял за руку и слегка сжал. – Вы мужественный человек, Зоя. Я восхищаюсь вашей выдержкой.
Он ушел, и я осталась один на один со своим горем. Оно не было всепоглощающим – я вполне отдавала себе в этом отчет. Оно было ужасным в своей неожиданности и необратимости, но не всепоглощающим. Я могла мыслить, дышать и двигаться, а значит, не страдала так сильно, как должна была бы страдать.
Настоящее, осознанное горе пришло позже: в тот момент, когда я прикоснулась к могильной плите своего отца.
Мне многое пришлось успеть сделать за остаток этого дня: выплакаться на груди Рустама, написать заявление на отпуск по личным обстоятельствам, увидеться со Снежаной, поговорить с Николаем Александровичем, объясниться с Ниной. Она заявила, что не выйдет замуж, пока я не вернусь. Всерьез вознамерилась перенести дату свадьбы на май (подумаешь, примета!), но я велела ей не глупить и просто найти новую свидетельницу, а какой красивой невестой она была, я увижу на фотографиях, когда вернусь.
Рустам предлагал меня сопровождать, но я отказалась. Мне проще было проделать весь этот путь одной. Рустам все понял и не обиделся. Он не спросил, успею ли я вернуться к нашей свадьбе – это был бы ненужный, неуместный вопрос. И я была ему за это благодарна.
Сидя в купе рядом с Виктором Сергеевичем и ожидая отправления поезда, я вглядывалась в лица людей, стоявших на платформе и махавших мне на прощание.
Рустам, Снежана, Нина, Фаина Кузьминична, Глафира Петровна…
Я любила их, любила всем сердцем.
Я возвращалась в город, который отпустил меня так легко, словно ничуть во мне не нуждался. Я возвращалась, чтобы отдать дань памяти двум самым близким мне людям и после этого снова вернуться – теперь уже насовсем.
Вернуться домой.