Таганский дневник. Книга 1

Шеф меня поддержал: «Он по существу говорит, о самом главном».

Выскочил пьяный электрик:

— Артисты зазнаются, не здоровываются, нас за людей не считают… Идут по сцене — фонари, колодки сбивают, мешают работать нам.

— Скажите конкретно, кто?

— Гоша первый, где он??!!

Губенко кричал, что он сделает бунт, если не поменяют станок в «Пугачеве».

Пришли с прогона и просмотра «Тартюфа». Что-то раздражает меня в этом зрелище. Может быть, с нелегким сердцем смотрел, но чем дальше, тем раздражение накапливалось и было обидно за артистов.

Сплошная показуха, штучки-дрючки для своих и полное отсутствие «правдоподобия чувств». После «Мольера» Булгакова и Эфроса, неудобно смотреть этот спектакль, обидно за нас.

26 октября 1968

Сейчас на кухне пью кофе и слушаю биографию космонавта Берегового. На улице ветер, а у меня на кухне тихо. Ни дня без строчки, и я пишу. Зайчик спит, он должен сейчас спать больше. Пусть Васька нормально развивается там, в темноте зайкиной.

Встретил Толстых на прогоне, он был на худ. совете «Хозяина», видел материал, ругался на Назарова последними словами:

— Что он наделал, ничего же не понятно, кто дал ему право менять сценарий… и теперь не знает, как свести концы с концами… Вы с Высоцким все равно выделяетесь из этой компании, так что особенно не расстраивайтесь.

27 октября 1968

Ходил с Кузей. Снег лежит. Вчера такие мысли я обдумывал, и они меня волновали в течение целого вечера. Например, о том, что мне очень хочется выступать на эстраде — петь, к примеру, что-нибудь или читать, делать какой-то оригинальный номер. Я бы имел успех.

И еще мне хочется выступать, как Ираклий Андронников, со своими рассказами. Недели две назад Шумский говорил мне, что есть идея в ВТО устроить мой творческий вечер. Я отказался, «после премьеры «Живого» можно подумать о творческом вечере», на этом и порешили. Вообще, сознание, что творческий вечер будет, что он неотвратим, как страшный суд — мобилизует, я уже начинаю думать над этим, готовлюсь морально и думаю, чем бы удивить народ, который придет смотреть на меня, думаю, как построить вечер, чтобы максимально израсходоваться во всех видах — театр, кино, эстрада и даже литературное творчество продемонстрировать.

И еще такая мысль в этой же связи: где-то я видел ярлык рекламный, на котором было красиво написано:

Без рекламы нет успеха.

Я очень с этим согласен. И вообще артисту нечего стыдиться рекламы, он должен ее искать, разумную, конечно, ведь этим живет артист, ведь не зря же у Пастернака было в первом варианте: «Быть знаменитым некрасиво, но это поднимает ввысь». И ложная скромность артистов идет от лени, от отсутствия энергии творческой и житейской. Так что займемся концертной работой и рекламой, и «пускай на нас люди зарятся».

Зайчик читает «Войну и мир» — счастливый. Кузька с тещей играют в мячик.

Шеф сегодня делал нам очередной втык. И до спектакля, и после… Володя бухой… Отстранен от спектакля.

Я последний раз попытаюсь навести порядок в этом заведении, и в дирекции, и в актерском цехе… Особенно в творчестве, трехкопеечное каботинство, как вы любите меня передразнивать и т. д. И почему-то смотрит в упор на меня, как будто я главный поджигатель.

С чего начать подготовку к творческому вечеру? Я думаю, надо нарисовать в воображении портрет свой творческий и под него делать программу.

31 октября 1968

Вот какая суматошная жизня, что три дня ни строчки, нехорошо все это, неправильно. Четверг сегодня, вчера была среда — выходной день — немножко озвучивания и поход во Дворец съездов на балет «Золушка». Во вторник 29 с утра отправлял посылку в Междуреченск, смотрел кусок «Тартюфа», показывали управлению, потом немного озвучания, «10 дней» и день рождения Таньки Жуковой — попал в девишник. 28-го понедельник, покупал фрукты для посылки, пришла жена с хорошим известием — «анализы хорошие, Васька развивается нормально», потом «Галилей» — неудачно по моей линии, «ты потерял эту картину» — сказал шеф. 27 — вечером, значит, была поездка в г. Калининград с «Добрым человеком», и по дороге туда Венька пересказал мне важный разговор с шефом о Высоцком, о его деятельности в театре в связи с возобновляющимся пьянством.

Итак, о разговоре с шефом Веньки Смехова:

— Ну он начал, как всегда, заводиться с пол-оборота, что мне это надоело, что терпение мое лопнуло и т. д. Я его остановил и сказал, что передо мной не надо так брызгать, я это понимаю и видел не однажды, поговорим о деле. Он успокоился и сказал мне, на мой взгляд очень важные, вернее, продуманные и прочувствованные вещи. Во-первых, он решил серьезно расстаться с Володей. И почему всерьез, потому что Володя потерпел банкротство в его глазах как актер. Он любит его по-человечески, за его песни, за его отношение к театру, когда он в завязке и т. д., но как актер театра на Таганке он для него не существует: то есть он считает, что Колька [44] сыграл бы Галилея лучше, то есть он считает, что Володя не выдержал испытания славой. «А в производственном отношении, когда он начинает пить — расшатывается весь организм театра, надо либо закрывать это заведение, либо освобождать Володю, потому что из-за него я не могу прижать других, и разваливается все по частям».

44

Н. Губенко.

Вот такой, примерно, разговор. Он мне не нравится, но я понимаю, что действительно это всерьез, потому что разговор пошел за дело, за профессию, за талант, который берется под сомнение, потому что таким образом с ним легче распрощаться.

1 ноября 1968

О том, что меня считают хитрым.

Я заметил давно, а последнее время особенно часто я слышу от людей самых разных, но так или иначе знакомых с нашей кухней театральной, что я «хитрый», «мудрый», «кулак», «дипломат» и т. д., то есть все те слова, которые связаны с позицией жизненной — и волки сыты, и овцы целы. Люди говорят это с разными оттенками, некоторые с завистью, другие вроде бы даже с усмешкой, с презрением, а есть, их, конечно, мало и, к сожалению, они из противоположного Любимову клана деятели, которые считают мое поведение в театре и в общении со всеми людьми — мудрой политикой, то есть, зачем зря метать копья и плевать в колодец (например, в колодец Улановского), неизвестно, что будет завтра, и ясно всем, как Божий день, что Золотухину при любом режиме будет хорошо, он все равно устроится, договорится, он со всеми найдет общий язык и всем будет улыбаться. Наверняка, многие считают меня двуличным, скользким типом. Элла сказала Гаранину: «Вы дружите с самым хитрым человеком в театре», «И многие так считают» — добавил сам Гаранин. Белла Григорьевна на что-то как-то сказала: «Что вы хотите от Золотухина узнать… Если он Ефима Улановского заговорил…» Она мне же: «Как идет „Тартюф“?» — Шла сдача, спектакль шел прекрасно, я и сказал:

— Прекрасно…

— Нет, я серьезно спрашиваю… Вы ведь — здесь одно говорите, а за кулисами другое.

То есть и я состою в списке и числе людей неискренних, приспособленцев, людей, знающих и, главное, умеющих жить. Ронинсон [45] особенно часто поднимает в моем присутствии этот вопрос:

О… Золотухин — это опасный человек. С ним лучше не ссориться… Это человек себе на уме… У него, как говорится, один наружу, семь в уме… Это кулак кулачок сибирский… Мягко стелет, жестко спать, улыбается сладко, а уколет — не вылечишь… и т. д.

45

Готлиб Ронинсон — артист Театра на Таганке.

Мне обидно это слышать и знать, что люди так считают, хотя в общем, я действительно согласен, что мудрость в моем общении с людьми присутствует, и я не буду вести себя иначе. Но Бог с ними. На все это — один ответ — надо работать.

2 ноября 1968

Суббота. С утра с Кузькой. Принял ванну, вымыл голову… Но вообще я мыться не люблю почему-то, все мне кажется, что я время теряю. Нет у меня любви к чистоте тела, нет ее, нет.

Написал поздравительные открытки, в том числе и Сегелю. Опять кто-нибудь подумает, что из корысти, из тайных помыслов каких, авось возьмет да и пригласит на рольку. И это есть, чего скрывать. Но главное — мне доставляло удовольствие общение с ним, хоть я и не доверял ему стопроцентно, думал, он хитрит со мной и смеется.