Таинства Египта. Обряды, традиции, ритуалы

Сам Платон также упоминает об этих видениях. В знаменитом отрывке из диалога «Федр» он выдвигает теорию Идей, или Сущностей, которые душа обдумывала в прошлой жизни и которые помогали ей сохранить память о прошедших событиях. Для пояснения своей мысли Платон упоминает о видениях во время совершения таинств. Именно в связи с этим Платона обвиняли в том, что он поведал миру о том, что должно было быть скрыто от чужих глаз. Этот отрывок должен был показать, что видения имели спиритическую духовную природу, хотя представали в виде телесных объектов, и что они имели отношение к прошлым жизням мистиков.

По мнению Плутарха, видения были необходимы, чтобы дать человеку прямое знание божественных реальностей, и являлись скорее игрой воображения, чем чем-то материальным.

В «Федре» Платона, видимо, имеется еще одна ссылка на обряды посвящения: он упоминает о тропе, по которой душа спускается в области инфернального, как о чем-то чрезвычайно сложном, в путешествии по которому необходим проводник. Я уже упоминал об орфических таблицах, где описаны блуждания души после смерти и опасности, которые поджидают ее там. Если мы суммируем все доступные нам сведения по этому поводу, то можно обозначить следующие моменты.

Считалось, что инициируемые совершают путешествие в низшие пределы.

Они представали перед темными правителями, и только затем до них доходил свет высших сфер.

В том, что наше предположение верно, нас убеждает диалог, который мы находим у Луция, где один из двоих усопших, спускающихся в мрак Аида, говорит своему спутнику: «Скажи мне, Цинисций, ты, который был посвящен в таинства Элевсина, – не считаешь ли ты, что все здесь напоминает твои странствия?» – «В мельчайших подробностях, но посмотри, как женщина с факелом, которая идет с таким странным и угрожающим видом, напоминает фурию». Из этого диалога становится ясно, что первые ступени посвящения в таинства Элевсина напоминали о блужданиях души в Аиде и что они основывались на элевсинской истории.

Фукар обращает особое внимание на сходство деталей, которые приводит Апулей, говоря о таинствах Исиды и фрагментах элевсинских мистерий. В то же время он отмечает, что между ними существовали и различия, причем весьма существенные. Например, инициации в братство Исиды, судя по всему, не приурочивались к какой-то фиксированной дате, а посвящаемые не были подготовлены к ожидавшим их испытаниям – напротив, человек ожидал милости от богини, которая помогла бы ему пережить предстоявшие муки. Это очень важное различие, которое должно предостеречь нас от слишком поспешного проведения аналогий между практиками египетских и элевсинских таинств. В то же время очевидно, что мистический герой Апулея Луций ни в коем случае не был обычным инициируемым. Его священное занятие было определено формальным приказанием самой Исиды, полученным им во сне. Г-н Фукар подчеркивает жажду Луция пройти инициацию, его длительное ожидание этого момента и аскетический образ жизни. Однако, откровенно говоря, я должен признать, что у меня есть глубокие сомнения в том, насколько этот рассказ иллюстрирует истинный путь инициируемого. Прошлая довольно вольная жизнь Луция, который, судя по всему, принадлежал к аристократии своего времени, а также его сравнительно короткий период подготовки к инициации едва ли согласуются со строгими требованиями жрецов культа Исиды. Несмотря на это, вполне возможно, что поклонение Исиде после перенесения культа на новую почву носило не столь суровый характер, как в стране происхождения культа. Также вполне возможно, что существовали некие трудности в привлечении новых последователей и просто сторонников культа, а внешняя непрезентабельность Луция (легкомысленный молодой повеса, глупо прожигающий свою жизнь) должна была быть расценена жрецами как знак лучшего будущего для него. К тому же его ослиная внешность символизировала врага – Сета. Короче говоря, там, где требовалась пропаганда, можно было пренебречь строгими правилами отбора кандидатов на инициацию. А то, что эта пропаганда была весьма действенной, доказывается широкой популярностью романа Апулея.

В своем монументальном труде «Культы греческих государств» Льюис Фарнелл выдвигает несколько возражений, касающихся предположения о том, что элевсинские мистерии являлись доказательством ужасов Подземного царства. В этот период, замечает он, греки не были знакомы с настоящими ужасами и не подвергались им. Но вряд ли эти ужасы были созданы воображением Полигнота, Платона и других. И если они не были общепризнанными, то таинства сделали их таковыми. Фарнелл, как и многие ученые, занимающиеся фольклором, сводит все к чему-то напоминающему обычное «вытанцовывание» мифа и отвергает все намеки на инфернальные ужасы. Он также не верит в то, что в обряде инициации использовались какие-то декорации, механизмы или мистические рисунки. Однако первое возражение вполне можно опровергнуть при помощи исторических фактов, как это и сделал г-н Фукар на с. 404 своего труда.

Из инфернальных областей памяти или воображения мистики переходили к полям света, чтобы увидеть те вещи, которые две богини обещали своим преданным последователям. Среди них были священные предметы, о которых мы имеем очень смутное представление, – в частности, наиболее важными являются статуи двух богинь. Климент Александрийский говорит нам, что «пароль» элевсинских таинств был таков: «Я голодал, я пил ячменный напиток, я брал предметы из священного сундука, пробив скалу, я поместил их в хранилище (kalathos), а оттуда – обратно в сундук». Знание этой формулы, судя по всему, и отличало посвященных. Это заклинание означало, что мистики пили из того же самого сосуда, что и Деметра, когда она прервала свой длительный пост, и вкушали ту же священную пищу, а именно злаки и фрукты.

Вот что говорит Фарнелл: «Если мы взвесим все свидетельства и вспомним необычайное впечатление, которое действо производило на греческий характер и темперамент, решение проблемы уже не будет казаться нам далеким или странным. Торжественный пост и подготовка, мистическая пища и питье, разыгрываемое представление, чрезвычайная святость обнаруженных предметов – все это не могло не вызвать в верующем если не чувство абсолютного единения с божественной природой, то, по крайней мере, чувство близости и дружеских отношений с богами. При этом посредством мистического контакта устанавливалась сильнейшая симпатия. Но эти божества, мать и дочь, а также темный бог где-то в отдалении были силами, которые правили загробным миром, а тот, кто при инициации в этой жизни заручился их дружбой, по простой логике веры считал себя достойным их благословения в жизни загробной. А это, насколько мы можем судить, было основанием, на котором расцвела элевсинская надежда».

Это красноречиво свидетельствует о том, что со стороны греческих «посвященных» присутствовала некая двусмысленность, и, судя по всему, Фукар согласен с этим предположением, когда он цитирует Синесия (Синесий Киренский (между 370 и 375 – ок. 413), греч. философ, оратор, поэт. – Ред.), который говорит, что Аристотель полагал, что посвящаемые были обязаны не столько понимать, сколько получать впечатления. Это, в свою очередь, создавало предрасположенность к мистическому заблуждению. Отрывок из Плутарха подтверждает это мнение.

Однако мне кажется, что большинство пишущих на эту тему едва ли брали в расчет один очень важный момент, касающийся элевсинских таинств. Дело в том, что элевсинские мистерии ни в коей мере не были идеальным отражением египетских таинств. И именно так они и должны рассматриваться.

Вся атмосфера двойственности, окружающая элевсинские таинства, и само заявление о том, что их нет необходимости предчувствовать, сразу же находят свое объяснение. В этом переносе на новую почву того, что так хорошо понималось в Египте, мы видим лишенную основы и скомканную общую идею всего египетского существования. Мы также видим, что в элевсинских мистериях обряды в честь бога имеют меньшее значение по сравнению с культовыми обрядами богини, то есть это зеркальное отражение египетской практики. Если в элевсинских таинствах и присутствовало какое-то сомнение, то его точно не было в Саисе или в Египте, потому что сомнение никогда не числилось среди недостатков египетских жрецов. Мы также должны помнить, что течение времени не могло не оказать своего губительного влияния на изначальные принципы таинств. Оно также и исказило их чистоту и цели. Широко известно, что, когда жрецы не могли дать внятное толкование тому или иному явлению, они либо призывали на помощь подходящий к данному случаю миф, либо (что еще хуже) прибегали к помощи псевдомистицизма. На мой взгляд, это прекрасно объясняет неясность и неопределенность, окружавшие значение элевсинских таинств. Однако я не считаю, что то же самое относится и к элевсинской мистической идее, связанной с безупречной чистотой элевсинской ритуальной практики. Если тому нужны дополнительные доказательства, то их с легкостью можно обнаружить во фрагментарности орфических таблиц и в их частичной связи с Книгой мертвых и другими египетскими текстами. То, что литературное отражение египетского мистицизма в Греции и эллинистической Сицилии столь туманно, вероятно, является лучшим подтверждением того, что обрядовые и «теологические» представления элевсинцев о египетской религиозной мысли и практике были весьма смутны и разрозненны.

Однако утверждение Тео из Смирны о том, что существовало пять ступеней посвящения в греческие таинства, безусловно, поможет нам установить необходимое сходство с Египтом, если оно действительно существует. Эти ситуации были таковы:

ритуальное очищение;

история священных обрядов;

проверка;

обвязывание головы и коронование;

дружба с божеством.

Мы сразу же видим, что в общем-то это ничем не помогает нам в нашем исследовании. Совершенно очевидно, что здесь Тео пропустил ступень созерцания, которая предшествовала очищению, причем как в Греции, так и в Египте.

Итак, мы можем не сомневаться, что в обрядах посвящения и в египетские и в греческие таинства были ступени созерцания и очищения. С третьей ступенью – историей – мы можем связывать драматизированное воспроизведение жизни – мифа о боге. После этого инициируемому открывались священные предметы, шел обряд вкушения священной пищи, а затем по призыву глашатаев мистик совершал церемониальное омовение в море или в Ниле. Затем следовало путешествие по царству Аида к елисейским полям (или через Аментис, к полям Иалу (Иару) в случае египетских таинств), после чего разыгрывалось символическое возрождение Диониса или Осириса, и неофит достигал соединения с божеством.