Таинственное исчезновение

Пытался Артемий уговорить Глашу не назваться мальчику матерью. Она и согласилась вроде бы, да такая в ней была материнская страсть, тоска и нежность, что малыш сам почуял мать и сам первый назвал ее так.

— Да, я любил их обеих, моих матерей, — вспоминал Василий Артемьевич. — И вообще, поначалу мне все очень нравилось, казалось таинственной игрой в переодевания. Я был словно Гарун-аль-Рашид: принцем — в имении, и простолюдином — в городе. Но время шло, я все больше понимал суть происходящего, все больше ощущал себя щепкой, которую кружит водоворот.

Глафира Зуброва не желала звать своего сына чужим именем. Но мальчик уже привык быть Васей, потому мать перешагнула через свою гордость и обиду ради него, и стала звать Ивасем. Это имя звучало как что-то среднее между Иваном и Василией.

Однажды летом, в густых сумерках, по двору швейной мастерской, к сараям, метнулся человек. Ивась, шедший из глубины двора, увидел его. И тут же услыхал топот кованых сапог по мостовой. Два городовых, придерживая на боках сабли, пробежали было мимо, но вернулись. У калитки стоял приветливый подросток, вежливо ответил, что пробегавший свернул вон в тот переулок… Когда свистки и шум стихли, он подошел к сараю и тихо сказал:

— Они ушли. Но, если хотите, я выведу вас задним ходом.

Так Василий, неполных шестнадцати лет, познакомился с Гришкой Карзуном. Тот тоже еще был молод — чуток двадцать, однако в воровском кругу терся давно. Василий, привыкший к тому, что жизнь его — пьеса с переменой масок, легко пошел на новую роль, интересно было. Однако и тогда еще, юношей, и все дальнейшие годы держался отстраненно, словно стоя на грани двух миров — легального и криминального.

— К тому же, — Захарьев впервые откровенно и весело засмеялся, — мне было легко в самый критический момент просто исчезнуть. Невесть куда пропадал рисковый парень Зубров и появлялся всеми уважаемый молодой Захарьев. Я был неуловим!

— Вот уж право семь пядей во лбу надо быть, чтоб представить себе такое! — покачал головой Петрусенко. — То-то многие у нас, да и я, грешный, считали вас легендою.

— Я тоже о вас наслышан, Викентий Павлович. И когда узнал, — а справки я потихоньку наводил, — что Ксения вас пригласила в Захарьевку, меня разыскать, поверите — заволновался. Тогда и написал Ксении то письмо: ее успокоить и вас, как надеялся, вывести из игры. Да вот не вышло.

— Но письмо-то, письмо, Василий Артемьевич! — упрекнул Викентий. — До чего неаккуратное!

— Ах, — махнул тот рукою, — писал в кабаке, прилично уже выпив. Думаете, легко оно мне далось? Да и все, что произошло…

— Расскажите, сделайте милость, — попросил Петрусенко. — Я ведь только догадываюсь.

Впрочем, к его догадке Захарьев прибавил немного. Когда Василий впервые увидал Лиду, он только оставил уланский полк, выйдя в отставку, и вновь, спустя несколько лет, появился в городе, в карзуновском окружении. Что ни говори, а это была часть его жизни, и временами так сильно тянуло вернуться в то свое обличье. Лида его поразила. Но к тому времени не было на свете обеих матерей, а отец сильно сдал, болел. Василий готовился принять дела. Да, еще была Ксения.

С девушками — и той, и другой, — он держался тепло, но сдержанно. Однако скоро заметил, что и Ксения, и Лида его любят. А у него сердце болело, разрывалось. И все же… Лида! Она нуждалась в защите. Карзун ходил вокруг нее, сужая круги. К тому же, испытывал Василий и комплекс отцовской вины: ведь не женился же отец на его родной матери! Значит, должен он искупить грех, избрать девушку, подобную Глафире…

И вдруг Карзун попадает в тюрьму. К своему удивлению, Василий испытал чувство сродни освобождению от груза. Лиде теперь ничего не угрожает. Так, может, не стоит торопиться? Он решил проверить свои чувства — и Зубров исчез. Дальнейшее уважаемому господину Петрусенко известно. Умер Артемий Петрович, перед смертью просил Василия жениться на Ксении, не повторять его ошибки. Тяжкая судьба была у отца, не хотел он ее подобия для сына. А ведь про Лиду не знал ничего, да сердце отцовское чуткое…

Посидели, помолчали немного. И спросил Викентий Павлович:

— А что, Василий Артемьевич, Иван Гонтарь узнал вас как Зуброва или как Захарьева?

— Как Зуброва, конечно. Захарьева он не знал. Может, видел мельком мальчиком еще, сам будучи мальцом. С деревенскими я ведь не общался, а как подрос, то и в имении бывал не часто. А потом — служба… Да и сам Иван подался на заработки годов семнадцати. Я знать не знал, что он из моей деревни. В городе встречались иногда в карзуновских компаниях, да откровенных разговоров не вели. Впрочем, парень он неплохой был, совесть берег. Я знаю, что он над собой сделал — сам мне сказал.

— Как дело было?

Захарьев поднялся на ноги, попросил:

— Выйдем, на крыльцо, Викентий Павлович, курить хочется.

Улица была пустынна. Верховых полицейских Петрусенко отпустил уже давно, наказав сказать, что он задерживается здесь в гостях. Светало. Вслед за хозяином он раскурил свою трубочку.

— Быстро пролетело время за нашим разговором, — сказал Захарьев. — Благодарен вам: я словно жизнь свою пересмотрел, передумал… А с Гонтарем так, значит, встреча состоялась…

К озеру, на заброшенный пчельник, Василий выехал не спеша, и увидел, что прямо через луг, без тропинки, идет сюда же молодой мужик. Через мгновение он узнал Гонтаря. И тот встал, как вкопанный, вскрикнул:

— Зубров! Вот кого не чаял встретить! Откуда взялся?

Захарьев спрыгнул с Воронка, подошел, вгляделся в небритое лицо.

— Ты ведь смертник, Ванька! Неужто бежал?

Гонтарь засмеялся, захохотал, запрокинув голову, и со всего размаха бухнулся в траву.

— Точно так, смертник я, Зубров! И сроку мне жить три дня. А потом — приговор в исполнение!

Василий сел радом с ним на траву, с силой потряс за плечи:

— Хватит тебе гоготать, говори толком.

Немного успокоившись, Иван повторил терпеливо, как маленькому:

— Я и говорю: три дня отпустил я себе жизни. Попрощаюсь с родными моими — вон моя деревня, Яковлевка, — и повешусь. Вот сюда и приду, да на том дереве — гляди, Зубров! — и решу себя жизни. По приговору.

Глаза у него были спокойные, печальные, и Захарьев понял, что так он и сделает. Он молча сжал плечо беглецу, и Гонтарь вдруг всхлипнул. Но быстро справился с собой, сказал:

— А ты думал: коль на свободе, так зубами за жизнь грызть буду? Так разве теперь жизнь станется? Обложат, как медведя, гонять по углам зачнут. Прячься и дрожи… Нет, сам загубил свою жизнь, сам ею распоряжусь.

Вдруг Иван быстро сел, пнул несильно кулаком Захарьева в грудь:

— Я не знаю, Зубров, каким ветром тебя сюда занесло. Ты у нас валет крестовый, загадочный. Но вот что тебе скажу, а ты сам смекай: бежал-то я на пару с Гришкой, твоим дружком.

У Захарьева кровь отхлынула от сердца.