Таинственный доктор

Тут поднялся Манюэль и, жестом попросив тишины и внимания, сказал:

— Граждане, этого недостаточно! Вы провозгласили священную власть законного государя — народа; осталось освободить Францию от государя незаконного — короля.

На это возразил чей-то голос справа:

— Судить об этом вправе только сам народ.

Однако в тот же миг со своего места встал Грегуар, епископ из Блуа. Грегуар пользовался огромным авторитетом среди членов первого Национального собрания, в котором также принимал участие. В собрании этом он возглавил группу священников, принявших сторону народа. Когда депутаты трех сословий начали заседать совместно, он был почти единогласно избран секретарем Собрания, наряду с Мунье, Сиейесом, Лалли-Толландалем, Клермон-Тоннером и Шапелье. По его настоянию в Декларацию прав человека были включены слова об обязанностях граждан и имя Господа; он стал одним из первых священников, принявших присягу и перешедших на государственную службу.

Члены Учредительного собрания не имели права быть переизбранными в собрание Законодательное. Грегуар удалился в свою епархию, принялся за сочинение пастырских посланий и почти единогласно был избран в Конвент.

Всем не терпелось узнать мнение этого человека о столь важном деле.

— Нет никакого сомнения, — сказал Грегуар, — что ни один француз не пожелает сохранять королевскую династию, принесшую Франции столько горя. Мы слишком хорошо знаем, что королевские династии суть не что иное, как скопища людоедов, пожирающих человеческую плоть. Мы обязаны сегодня же утешить друзей свободы; обязаны разбить талисман, магическая сила которого еще способна ввести в заблуждение немало людей. Итак, я требую, чтобы закон торжественно освятил отмену королевской власти.

Собрание, в большинстве своем согласное с этой точкой зрения, разразилось неистовыми криками и возгласами «браво». Однако монтаньяр Баскль придерживался иного мнения:

— А я, — сказал он, — требую не спешить и подождать, пока свое слово на сей счет скажет народ.

Услышав мнение Баскля, Грегуар, опустившийся было на свое место, тотчас вскочил и бросил в лицо своему противнику страшную, выношенную в глубине сердца фразу:

— Король занимает в мире нравственном то же место, что урод в мире физическом.

В тот же миг весь зал в единодушном порыве воскликнул:

— Королевская власть уничтожена!

Не успели отзвучать эти слова, как в залу ворвался человек в костюме представителя народа; его бледное усталое лицо и запыленное платье свидетельствовали о том, что он проделал долгий путь; в руках он держал три знамени: два австрийских и одно прусское.

— Граждане, — воскликнул он, обведя зал вдохновенным взором, — враг повержен, Франция спасена! Дюмурье и Келлерман, победоносные полководцы, посылают вам эти знамена, отнятые у побежденных. Я прибыл вовремя и смог услышать, как Конвент провозгласил уничтожение королевской власти. Дайте мне место в ваших рядах, граждане, ибо я ваш собрат!

Затем, не обращая внимания на Дантона, который жестами приглашал его сесть среди монтаньяров, гонец опустился на скамью подле жирондистов; однако перед тем как сесть, он взмахнул своей шляпой с трехцветными перьями, пропитавшейся запахом пороха, и воскликнул:

— Да здравствует Республика! Да будет днем ее рождения нынешний день — двадцать первое сентября тысяча семьсот девяносто второго года!

И в тот же миг прогремел пушечный залп. Пушкарь думал, что стреляет только в честь победы при Вальми, однако выстрел его знаменовал также уничтожение королевской власти и провозглашение Республики.

В конце предыдущей главы мы склонили голову перед памятью тех людей, которые спасли Францию от военной угрозы; склоним же голову и перед теми людьми, чья миссия сулила им ничуть не меньше опасностей и принесла им ничуть не меньше бед.

Единственный раз в жизни довелось мне побывать в том самом зале дворца Тюильри, где происходили историческое заседание, только что изображенное на страницах моего романа, а также много других заседаний, явившихся продолжениями и следствиями этого, первого.

В тот вечер давали «Мизантропа» и «Пурсоньяка».

Зрители рукоплескали двум шедеврам Мольера, воплощающим две стороны его таланта — комическую и трагическую.

Два короля и две королевы в окружении множества принцев сидели на сцене и аплодировали.

Как же посмели все они, спрашивал я себя, войти в этот зал, где была отменена королевская власть, где была провозглашена Республика, где по сей день мелькают толпы призраков в окровавленных саванах, как не испугались они, что эти стены, слушавшие рукоплескания 21 сентября 1792 года, рухнут и погребут их под обломками?

Да, разумеется, мы многим обязаны Мольеру, Корнелю, Расину — людям, которые посвятили свой гений Франции и упрочили ее славу.

Но куда большим обязаны мы тем людям, что проливали свою кровь за нашу свободу.

Первые заложили основания искусства.

Вторые освятили основания права.

Без первых мы, возможно, до сих пор прозябали бы в невежестве; без вторых наверняка по сей день влачились бы в рабстве.

В людях 1792 года восхищает то, что они искупили все свои заблуждения и преступления собственной кровью.

Я не говорю сейчас о Марате, над которым свершила суд Шарлотта Корде и который не принадлежал ни к какой партии.

Жирондистов, обрекших на смерть короля, покарали за его гибель кордельеры.

Кордельеров покарали за смерть жирондистов монтаньяры.

Монтаньяров покарали за смерть кордельеров термидорианцы.

Наконец, термидорианцы истребили друг друга.

Все зло, которое они сотворили, эти люди унесли с собой в залитые кровью могилы.

Все добро, которое они совершили, живет до сих пор.

Какие бы ошибки, прегрешения, даже преступления они ни совершали, все они оставались великими гражданами, пламенными друзьями отечества; ревнивая любовь к Франции, та неистовая любовь, что рождает политических Оросманов и Отелло, ослепила их: и ненавидели и убивали они оттого, что любили.

Среди этих семисот сорока пяти человек не нашлось ни одного предателя, ни одного взяточника. Среди них не оказалось трусов. Основатели Республики, они несли ее в своем сердце. Республика была их верой, их надеждой, их богиней. Вместе с ними она садилась в повозку и поддерживала их во время скорбного пути из тюрьмы Консьержери на площадь Революции. Именно благодаря ей улыбка не сходила с их уст даже на плахе.

Десятого термидора она по своей воле взошла на эшафот и погибла под ножом гильотины вместе с Сен-Жюстом и Робеспьером.

Вот о чем я думал, вот что различал смутно, словно сквозь туман, в том зале дворца Тюильри, где короли и королевы, не знающие своего прошлого и не заботящиеся о своем будущем, аплодировали двум великолепным актерам: мадемуазель Марс и Монрозу.

Рассказ наш о великом, блистательном дне, украшении нашей истории, был бы неполон, не последуй мы за Жаком Мере, который назавтра двинулся назад к Дюмурье, чтобы передать ему тайные инструкции Дантона.