Таинственный труп

Когда он добрался до Шатле, пустующие прилавки торговцев на площади перед старинной крепостью снова покрылись снегом. Поднявшись по большой лестнице и заглянув в каморку папаши Мари, он увидел, что обитатель ее сладко спит, уронив голову на грудь. Вспомнив, что в зимнюю пору привратник охотно злоупотребляет своим знаменитым укрепляющим, Николя понимающе улыбнулся. Сам он дрожал от холода, поэтому, войдя в дежурную часть, тотчас жарко растопил камин. Затем он сел и предался размышлениям. Глубоко вздохнув и ощутив, как воздух толчками выходит обратно, он понял, что тревога затопила его целиком. Побороть это неприятное состояние можно было только сосредоточившись и как следует проанализировав последние события.

После коронации, состоявшейся в 1775 году, жизнь его потекла по новому руслу. Николя Ле Флок по-прежнему занимался повседневными делами полицейского комиссара. Альбер, начальник парижской полиции, сменивший Ленуара после мучных бунтов [1] , придумывал самые изощренные хитрости, чтобы выгнать его за ошибки или заставить подать в отставку. Закаленный немилостью предыдущего начальника, Николя воспринимал его попытки с полнейшим безразличием. На каждое публичное оскорбление он отвечал презрением, присущим человеку опытному, а посему прекрасно знающему, что нет ничего такого, что бы со временем не уладилось. Подчиняясь начальнику, он исполнял свои обязанности, не вкладывая в них ни капли души. Он налагал печати на наследство умерших, делил по справедливости то немногое, что оставляли малые мира сего, взимал пошлины за отправление правосудия. Но исполнение даже гражданских функций было сопряжено с определенным риском. Народ роптал и обвинял комиссаров в получении взяток «и мясом, и рыбой, и маслом, и водой». Однако каким бы ни было руководство, осуществляемое Альбером, действия комиссара Ле Флока всегда отличались прозрачностью, что немало обескураживало шпионов начальника, поручившего им следить за каждым его шагом, дабы взять с поличным, и приводило в отчаяние самого начальника, достигшего высоких должностей, но по-прежнему убежденного, что не следует пренебрегать малым. Махинации, в которых участвовали некоторые из его собратьев по ремеслу, наполняли Николя глухим гневом, ибо он расценивал их как оскорбление, наносимое принципам, в которые он верил.

1

См. «Мучная война».

Он не имел привычки заботиться о преумножении своего благосостояния, но с некоторых пор ему пришлось уделить внимание и этому вопросу. Ежегодно он получал восемнадцать тысяч ливров гонораров, двенадцать тысяч ливров жалованья за выслугу лет и столько же в качестве вознаграждения, треть от взимаемых штрафов, а также плату за исполнение обязанности контролировать меры и весы на рынке. Ему также поступала арендная плата с земель замка Ранрей и прилегающих владений. Его друг Лаборд, бывший первый служитель опочивальни покойного короля, а теперь генеральный откупщик, многократно бранил его за беспечность и едва ли не вынудил разместить солидные суммы в надежном месте, дабы те приносили ему доход в виде регулярной ренты, не заставляя трогать основного капитала.

В конце прошлого года, когда ему поручили сопровождать неофициального посла, отправленного американскими мятежниками ко французскому двору, он неспешно, кружными путями добрался до Орэ. С разрешения герцога Ришелье его сопровождал Луи, ставший пажом Большой конюшни. После остановок в Орлеане и Туре они свернули к Амбуазу и заехали в замок Шантелу, где Николя передал в собственные руки герцога де Шуазеля письмо, которое осмотрительный Сартин не решился доверить почте. Бывший министр принял их. Его бьющая через край любезность и говорливость поразили Николя; при дворе ему доводилось только видеть Шуазеля, но не разговаривать с ним. Зная, без сомнения, что Николя не принадлежит ни к какой клике, Шуазель тем не менее настойчиво расспрашивал его о новостях политики, что немедленно насторожило гостя. Тогда герцог рассказал ему о своем желании соорудить у себя в парке, на берегу водоема, китайскую пагоду в честь верных своих сторонников. Принятый госпожой де Шуазель, Николя был очарован ее кротостью и ровным обращением. Она сообщила, что постоянный поток сторонников ее супруга утомляет ее, а истинным блаженством является наслаждение дружбой, но тем, кому суждено обитать на земле, нельзя вечно пребывать на небесах, а посему счастье лучше и надежнее хватать за хвост, как только оно появится.

Затем они посетили королевское аббатство Фонтевро, где Николя повидался со своей сестрой Изабеллой. Присутствие Луи, впервые представленного тетке, позволило избежать какого-либо стеснения; Николя радовался, глядя на некогда столь любимое им очаровательное лицо, выглядывавшее из-под монашеской вуали. Увидев племянника, монахиня разрыдалась: сходство Луи с его дедом возрастало день ото дня. Затем настало время для мирной беседы, сладостных слез и обещаний увидеться вновь. Аббатиса устроила им роскошную трапезу. Разговаривали о музыке, обсудили последние новости города и двора. Монахини, сидевшие за столом, принадлежали к самым знатным семействам королевства, и ни одна из них не утратила таланта ведения светской беседы. Покидая Фонтевро, они увозили с собой множество баночек с вареньем, всевозможный мармелад и благословения. Николя долго ехал молча; он думал о том, что одна из ран, нанесенных ему жизнью, наконец-то полностью затянулась, и от этого он испытывал печальное умиротворение. Однако он не дерзнул задать Изабелле вопрос, давно уже готовый сорваться с его губ: он хотел знать, кто его мать. Прибыв в Нант, они разместились в старой гостинице, где когда-то он останавливался с Нагандой. Тамошние клопы по-прежнему поджидали путников, и, чтобы отразить атаки их голодных армий, им пришлось прибегнуть к бальзаму доктора Семакгюса. Затем он отправился к городским старшинам и узнал, что ожидаемый им корабль прибудет никак не раньше, чем дней через десять; известие это принес экипаж легкого быстроходного судна, вернувшегося с Антильских островов, откуда оно отчалило неделю назад, обогнав по дороге искомый корабль.

Пользуясь неожиданно выпавшим свободным временем, Николя решил сделать Луи сюрприз — отвезти его в Ранрей. В течение нескольких дней он занимался делами поместья, подолгу разговаривал с управляющим, сьером Гийаром, и обходил жилища арендаторов, многие из которых узнавали в новом маркизе мальчишку, некогда игравшего с ними в суле на илистых берегах в устье Вилена. В замке все напоминало о маркизе де Ранрее. Он долго стоял в часовне над его могилой, а затем отправился в Геранд, в церковь, где был погребен каноник Ле Флок, дабы почтить его память. С радостью от приезда в родные места вместе с сыном, связующие узы с которым за время путешествия многократно окрепли, соперничала невыразимая печаль возврата к прошлому и к самому себе. Однако постоянная необходимость отдавать распоряжения и напоминать о проведении срочных работ, визиты к соседям, проживавшим в окрестных замках, постепенно рассеяли окутавшее его облако ностальгии. Наконец прибыл гонец с последними новостями. Шторма, нередко бушующие зимой возле побережья Бретани, заставили суда направиться в Нант. Один из фрегатов королевского флота обнаружил истерзанный морем корабль в бухте Киберон, где тот бросил якорь в эстуарии Орэ, ожидая разрешения пристать к берегу.

Через несколько дней в порту Сен-Густан Николя стоял на набережной возле трапа корабля «Репризал» и смотрел, как к нему навстречу спускается высокий старик в очках, одетый с деревенской простотой; изрядно облысевшую голову старца прикрывала шапка из лисьего меха. Простые, но вместе с тем исполненные достоинства манеры и прямая, без уверток, речь гостя произвели на Николя большое впечатление. Всю дорогу, включая несколько дней отдыха в Нанте, они вели долгие беседы, прерываемые только на стоянках. Николя приходилось сдерживать себя в словах, зная из различных донесений, и в частности своего друга Наганды, вождя племени микмак, что во время недавней войны в Канаде американец выступал наиболее непреклонным и яростным противником французов.

Посланец Америки заметил, что война в Новой Франции, ввергнувшая Англию в колоссальные расходы, могла бы обойтись англичанам гораздо дешевле, если бы Питт решил купить эту колонию, а не завоевывать ее. Революция, что сейчас происходит в Америке, добавил он, без сомнения, ослабит британцев, и те перестанут держать в страхе всю Европу. Не раз бывая в столице Англии, ученый прекрасно изучил эту страну. Разумеется, времена изменились, и теперь американским колониям требовалось золото, оружие и союзники. Николя знал, что Бенджамин Франклин тесно связан с физиократами и масонскими ложами. Однако ничто не указывало на его естественную склонность к Франции; скорее всего, он испытывал к ней тот же расчетливый интерес, что и мятежная колония, стремящаяся вырваться из экономических тисков метрополии. Приятный попутчик, американец со своим непередаваемым акцентом рассказывал философические притчи и забавные истории. Во время ужинов, когда вино развязывало языки, он услаждал слух собравшихся шотландскими балладами и игрой на изобретенной им и усовершенствованной стеклянной гармонике. На протяжении всего пути старший из сопровождавших ученого двух внуков приставал с разговорами к Луи; после мальчик поведал отцу, что американец вел себя надменно и излишне оживленно. Младший внук Франклина, которому едва исполнилось семь, всегда и везде проявлял исключительную невоспитанность.

Николя поднял воротник плаща — холод и сырость, царившие в Шатле, слыли смертельными — и продолжил свои размышления. Хотя молодой король считался скупым на эмоции, а особенно на доверие, он сумел снискать его исключительное расположение. Королевская милость ограждала его от происков и коварных выпадов Альбера, преемника Ленуара. Тьерри, первый служитель королевской опочивальни, проникшийся к нему дружескими чувствами, постоянно уверял его в особой приязни короля. Королева не забыла лестных отзывов об аудиенции, данной маркизу де Ранрею императрицей в Вене, и была признательна «Компьеньскому рыцарю» за его верность, что выражалось в щедро расточаемых ему знаках внимания. Все та же королевская милость позволила ему спокойно пережить отставку герцога де Ла Врийера, министра королевского дома, чья длань покровительственно простиралась над его головой, сдерживая враждебные поползновения нового начальника полиции.

Помимо давних отношений с королем, значительную роль в превращении Николя в королевского фаворита сыграла охота. Осенью в Фонтенбло первый олень, выгнанный из лесов Аржантана, заставил охотников немало потрудиться. Второй олень повернул в замок, забежал на псарню, а оттуда одним прыжком достиг аллеи. Две своры погнали его к большому каналу напротив Фонтанного дворика. Король, а за ним Николя завалили зверя на глазах у двора и сбежавшихся поглазеть горожан. Еще раньше в Версале чрезвычайно крупный олень, не замеченный по причине своего окраса, схожего с окраской жухлых листьев, внезапно преградил королю дорогу. Лошадь Людовика испугалась и, шарахнувшись в сторону, сбросила седока на землю. Если бы не Николя, мужественно преградивший путь разъяренному животному, оленьи рога наверняка вонзились бы в короля. Сам он тоже не удержался в седле, однако к тому времени подоспели копейщики и завалили зверя. Охота завершилась на подступах к воротам Пон-де-Севр. В тот день его имя значилось первым в списке приглашенных к королевскому столу.

Событие не осталось без последствий. Николя постепенно становился тайным осведомителем Людовика XVI. Отныне вследствие оказанного ему доверия маркиз де Ранрей получил право присутствовать при малом выходе короля, привилегии настолько почетной и полезной, что даже высокое рождение не давало на нее права. Подобное разрешение являлось высшей монаршей милостью, устранявшей все трудности при получении аудиенции и позволявшей свободно, не боясь шпионов и ушей сплетников, разговаривать с его величеством. Последним знаком королевского доверия стало вручение ему ордена Святого Михаила, широкой черной ленты с бело-зеленым эмалевым мальтийским крестом с золотыми лилиями и изображением Михаила-архангела в центре; Николя носил орден на придворном фраке, вызывая восхищение обитателей улицы Монмартр. Успехи при дворе защищали его от враждебных выпадов своего начальника, не отличавшегося ни мужеством, ни порядочностью, и он без особых треволнений пережил период начальственной немилости.