Так близко, так далеко...

...Дома я выложил деньги на край стола, долго стоял над ними, смотрел на плотную пачку захватанных руками пятёрок. И вдруг непроизвольно сделал шаг назад, попятился. Странное чувство овладело мною: деньги показались чужими. Не в том смысле чужими, что я ограбил кого-то или смошенничал. Нет, мне не было совестно даже перед лохматыми «песнярами». Они, по моим понятиям, отхватили вполне достаточно — за лёгкую тренировку мускулатуры. Сам я, правда, получил куда больше — и вовсе уж ни за что. Но не это определяло самочувствие. Я не казнился. В конце концов, таковы были правила игры: нам платили за конечный результат — и мы его добились.

Деньги не радовали — вот в чём дело. Не вызывали уважения к себе, не манили, не дразнили. Они ничего не олицетворяли, а главное — не будили воспоминания об усталости, о работе. И вообще, это были не деньги. Не те, то есть, деньги, которые я привык получать всю жизнь, которые измеряли мой вес и способности, вселяли в меня уверенность и достоинство.

«Псих! — обозлился я. — Ископаемый, замшелый псих — вот ты кто. До конца своих дней, идиот, ты будешь кататься на велосипеде...»

Так я обругал себя и снова посмотрел на стопку ассигнаций. Ничего, однако, не изменилось: посторонние, неинтересные бумажки лежали на столе. Захотелось даже, как ненужный хлам, смахнуть их в корзину. Не было рядом Серёжи, не было племени молодого, незнакомого, присутствие которого вселяло в меня здоровый цинизм, — и моя старомодность властно распустила жёлтые, отполированные когти.

...Бригадира «песняров», блондина с заросшей, как у фокстерьера, физиономией, я отыскал в общежитии пединститута легко. Бригадир, раздевшись до трусов, стоял в бытовке и гладил брюки. Я узнал в них те самые джинсы, в которых бригадир растаскивал обломки бараков. Видать, он успел состирнуть свои бессменные порты, высушить и теперь довершал операцию. Гладил брюки бригадир странно: не наводил стрелки, а уничтожал их.

— Вот, ёлки, — пожаловался он, — каждый раз утюжу и не могу свести. На джинсах стрелкам не положено быть... — Бригадир вздохнул: — Хорошо, у кого американские. Те без стрелок продаются. А у наших как запрессуют на фабрике, там потом, ёлки...

Вдруг он осёкся. И со дна его прозрачных глаз-озёр медленно выплыл страх.

— Что? — спросил бригадир, держа на отлете горячий утюг. — Рукавицы, да?.. Вроде же все сдали...

— Всё в порядке, — заспешил я. — Даже — наоборот. Фирма, видите ли, подбила окончательный итог и сочла возможным выдать бригаде премию. За-а... трудовой энтузиазм и стопроцентную сохранность спецодежды.

Бригадир залез под эту фразу в штаны и теперь смущённо боролся с заупрямившейся молнией. Он, кажется, не очень «просекал» смысл моих слов. Дошло до него лишь тогда, когда я выложил на стол приготовленные семьдесят рублей.

Бригадир не поверил. Во всяком случае, он застыл. И тут я обнаружил, что под волосами у него, кроме глаз, имеется ещё рот, который может открываться. И весьма широко.

Немая сцена эта длилась довольно долго. Я уже решил, что бригадир не оживеет вовсе, превратится в изваяние, в памятник самому себе. Чудная получилась бы скульптура: «Молодой мужчина с раскрытым ртом, застёгивающий ширинку».

Но бригадир всё же преодолел шоковое состояние.: Забыв о своём важном занятии, он пробормотал: «Щас... ребят позову», — и, хватаясь за стенки, вышел из бытовки...

Второй раз за этот странный день я возвращался домой в приподнятом настроении. Но теперешняя моя радость отличалась от недавнего языческого ликования: она была сознательной, спокойной и чуточку горделивой. Я подкормил терзавшего меня «зверя» благородным поступком, и оставшиеся сто восемьдесят рублей больше не казались мне упавшими с неба. Пришло ощущение законности своей доли. Деньги приятно отяжеляли карман. Я шагал неторопливо, враскачку, с достоинством хорошо «подкалымившего» работяги. Я даже зашёл в магазин и купил бутылку водки. Жаль только, обмыть «калым» было не с кем: Серёжа укатил обратно на дачу.

...Под дверью моей квартиры одиноко сидел Савелий Прыглов. Сидел он на «дипломатке», вытянув ноги и упёршись плечами в стену. Крохотная замшевая кепочка, казавшаяся на большой голове Савелия случайно упавшим осенним листиком, была сдвинута на глаза: Прыглов дремал.

«Вот кстати, — подумал я. — Мы ведь с ним весной дачу так и не вспрыснули. Правда, магарыч, по обычаю, с продавшего полагается, да какая разница». И подумав так, я весело сказал:

— Эге! Кого я вижу! Сколько лет, сколько зим!

Савелий очнулся. Встал, захрустев коленками. Лицо у него было прокисшее.

— Вот, старик, какие бывают люди, — жалобно заговорил он, когда мы вошли в квартиру. — Какие есть бессовестные люди... Даже не знаю, с чего начать. Неудобно даже, честное слово...

— А что такое? В чём дело?

— Да помнишь, я тебе тахту оставил? Лежанку?

Я вспомнил тахту. Горбатое сооружение с выпирающими пружинами. На другой день после заезда мы выбросили её, а потом мало-помалу изрубили на дрова.

— Понимаешь, какая штука... чужая она была. Подружка жены нам её подарила. Ну, не подарила, а так отдала: пусть, мол, побудет пока у вас — я всё равно в одной комнате живу, мне ставить некуда... А сейчас отдельную квартиру получила и требует назад. Нет, ты понял, а? Назад!.. Или, говорит, давайте тахту, или восемьдесят рэ...

Признаться Савелию, что мы давно сожгли тахту, я не смог. Представил сразу, как скажу это, а он понимающе опустит глаза: дескать, заливай-заливай, так я тебе и поверил.

Я достал свой «калым» и, злясь на себя, отсчитал восемьдесят рублей.

При виде пачки денег в моих руках Савелий быстро начал смелеть.

— Старичок! — сказал он уже вполне бойко. — Я там ещё велосипед бросил. Дермовенький, конечно. Ему и цена-то — четвертная. Но, понимаешь, сунулся на днях в магазин — новый купить, а там одни дамские. Ты как, сам его перегонишь?

— В смысле? — не понял я.

— Ну, сядешь поутрянке — и пошёл. Вместо физзарядки. К обеду в городе будешь.

Нет, он не издевался. Искренне, прямо-таки лучисто глядя мне в глаза, он предлагал... самоубийство. Такого велосипедиста, как я, на сорокакилометровой бетонке от Верхних Пискунов до города могли задавить сорок раз.

Подавив вздох, я прибавил к отсчитанным деньгам четвертную.

— Время — деньги, старик, а? Понимаю тебя, понимаю, — Савелий вдруг засеменил, побежал вокруг стола, заприплясывал как-то. — Тогда уж набрось и за плащ. За болоньевый. Поди, рыбачить в нём ходишь. Ходишь ведь, старик?