Так было…(Тайны войны-2)

Комка увел Ройзмана в барак, где жила рабочая команда треблинского лагеря.

Глава шестнадцатая

1

Житомирское отделение гестапо помещалось в центре города, в каменном особняке, неподалеку от сквера. До войны здесь было какое-то учреждение. Вилли Гнивке, получившим назначение в Житомир, поселился напротив. Это очень удобно — только перейти улицу. Остальные сотрудники тоже жили рядом. Все под руками.

Был мглистый, холодный день, и на деревьях, на серых разбитых заборах, на колючей проволоке, протянутой в три ряда у входа в гестапо, выступил рыхлый иней. Такой иней, вероятно, бывает только в России — проволоки превратились в белые, шероховатые канаты, даже не видно шипов. Кругом все бело, только часовой в черной шинели расхаживает по тропинке. Ему, видно, скучно топтаться у входа, и он начинает сбивать прикладом иней с колючей проволоки. Теперь белизна улицы словно разграфлена линейками… Как бланк протокола.

Гнивке отошел от окна. Он собирался пораньше уйти со службы. Хотя бы сегодня — в сочельник. За последнее время на него свалилось столько работы. Но всего не переделаешь. Пусть этот тугодум тоже немного пошевелит мозгами: оберштурмфюрер неприязненно подумал об уполномоченном по вербовке рабочей силы, который недавно приехал из ведомства Заукеля. Нечего сваливать все на гестапо. Он только и умеет кричать: «Гаулейтер Заукель приказал…», «Генеральный уполномоченный требует…» А что требует? В конце концов, господин Франц Заукель не распоряжается гестапо. Отправить четыреста тысяч русских женщин в Германию не так-то легко. Никто добровольно не хочет ехать. Кроме того, у гестапо в России есть и другие дела, кроме вербовки рабочей силы. Нельзя же разрываться на десять частей… Нельзя. И ничего не случится, если сегодня он уйдет со службы пораньше… Правда, надо бы подождать Фольпрехта. Будь он неладен! Опять небось завернул в комендатуру к своей Лизхен или пьянствует где-нибудь с Кнопфом. Вообще последнее время Фольпрехт начинает манкировать своими обязанностями. Придется серьезно поговорить с ним.

Унтершарфюрер Фольпрехт уехал с утра в лагерь военнопленных и до сих пор не возвратился. Уехал на особо режимную операцию. Дело там пустяковое, касается инвалидов. Что там может с ним произойти? Ничего, ровным счетом. Но куда же тогда запропастился этот бездельник! Чтобы пристрелить полсотни русских калек, ему нужны целые сутки. Вот уж я ему…

Руководитель житомирского гестапо снова посмотрел в окно: на улице пусто. Гнизке подавил нарастающее раздражение. Стоит ли портить себе настроение из-за пустяка. Найдется. Ожидать дольше не имеет смысла.

Перед уходом заглянул в соседнюю комнату. Фрейлейн Люция сидела за машинкой — худая, высокая блондинка. Вилли предупредил — если появится Фольпрехт, пусть тотчас зайдет к нему на квартиру. Немедленно.

Люции Киршмайер тоже хотелось пораньше уйти сегодня домой, но секретарша ничем не выдала своего недовольства. Только еще больше подтянула нижнюю губу, словно досасывая леденец. Фрейлейн Люция отвела глаза от работы и посмотрела на шефа. Глаза у нее голубые, светлые-светлые — пожалуй, это единственное, что есть красивого у фрейлейн Киршмайер. А вообще-то — жердь с большими ногами, к тому же сентиментальна, пишет стихи… Но глаза ничего.

Она сказала:

— Хорошо, господин оберштурмфюрер, я подожду Фольпрехта. — Ее пальцы снова замелькали на клавишах портативной машинки.

Вилли подумал: не пригласить ли хоть Киршмайер в гости? Но вспомнил о тесте — при нем неудобно.

Уже смеркалось, когда Гнивке, накинув на плечи шинель, перешел улицу, козырнул вытянувшемуся перед ним часовому и завернул в распахнутые настежь ворота. Калитка была сорвана с петель и стояла запорошенная снегом. В глубине двора виднелся сарай, тоже с раскрытыми дверями. Перед ним намело сугробы. Сквозь крышу между стропилами проступало тусклое небо.

Гнивке вошел в дощатые сени, пристроенные к каменному дому. По скрипучей лестнице поднялся на второй этаж. Пахло уборной, кошками. Через разбитое окно почти не проникал свет. Вилли нащупал железную скобу и рванул застывшую на морозе дверь. Пахнуло теплом. В комнате за столом сидел тесть Вилли, ефрейтор Вилямцек, и разговаривал с русской старухой. У нее странное имя, не выговоришь — Пелагейа. Она живет с внучкой внизу, топит печи и прибирает комнаты. Тиха как мышь. Вилли за все время, кажется, не слыхал ее голоса. Вот и сейчас она только кивает головой, а Карл Вилямцек говорит с ней точно с глухой, громко повторяя одни и те же слова про Панков, про свои огороды. Тесть тоже, видно, затосковал. Он должен быть благодарен Вилли, что служит у него денщиком. Иначе загнали бы его на передовую, там было бы поскучнее. Конечно, такой родственник несколько связывает, при нем ведь не приведешь к себе бабу, но что делать — Эмми так просила за отца. Не станешь же ей отказывать.

Рядом с Пелагеей стояла девочка в стоптанных валенках на босу ногу. Из-под платка виднелось худое личико и большие испуганные глаза. Они стали еще больше, когда вошел Гнивке. Девочка вся сжалась и вцепилась в юбку старухи. Чего она так боится?

Движением плеча Гнивке сбросил с себя шинель на руки подоспевшему тестю и прошел в комнату. В печке жарко горели дрова. Вилли зябко потер руки перед огнем, прошелся по комнате, заставленной случайной мебелью. Мебель принесли сюда из соседних домов. На громоздком комоде стояла маленькая елочка из папье-маше с тремя свечками — розовой, желтой и синей. Это подарок от рейхсфюрера Гиммлера. Только вчера картонные коробки с искусственными елками прислали из Германии всем сотрудникам гестапо. Приятно ощущать заботу рейха. Кроме елки каждый получил рождественский пакет — бутылка французского коньяку, португальские сардины, коробочка пралине и даже несколько оранжевых апельсинов. Сверху в посылке лежала поздравительная открытка с надписью: «Герою Восточного фронта». Вилли снова взял ее в руки. На открытке выпуклая еловая ветка с горящей свечой. В правом углу — офицер в эсэсовской форме целует красивую женщину с накрашенными губами. Внизу слова, написанные готическим шрифтом: «Рождественская елка перекидывает мост между любящими сердцами». И еще ниже угловатая подпись рейхсфюрера Гиммлера.

Все это — и маленькая елочка на комоде, и привет рейхсфюрера, и огонь, уютно пылающий в печи, — растрогало оберштурмфюрера, настроило торжественно, почти благоговейно. Вспомнил о девочке в стоптанных валенках. Почему она такая пугливая? С детьми надо быть нежным. Дети есть дети!..

— Ефрейтор Вилямцек! — позвал он.

Карл появился в дверях. Вилли раскрыл коробку пралине, выбрал конфетку в бумажной розетке.

— Фати, — сказал он, — отдай это девочке.

Потом он взял апельсин, хотел тоже протянуть тестю, но передумал. Вынул нож, отрезал половину.

— Это фрау Пелагейа. Скажи, что оберштурмфюрер СС благодарит ее за работу. Пусть они тоже встретят праздник.

— Ты правильно это придумал, Вилли… — и Карл вышел.

Разрезанный апельсин распространял аромат тропической свежести. «Может быть, следовало дать целый, — подумал Гнивке. — Впрочем, не надо их баловать. Что она понимает в апельсинах, небось никогда и не видела». Он подвинул к печке резное кресло, обтянутое зеленым плюшем, и вытянул у огня ноги. Красные блики играли на лакированных голенищах. Что с ним происходит? Он никак не может избавиться от смутной тревоги, от предчувствия чего-то неизбежного и неприятного. Почему это происходит сегодня, в канун рождества, когда так хочется отдаться тихим воспоминаниям о близких, о прошлом. Хотя бы о невозвратном детстве. Да, да, именно о детских годах, когда, просыпаясь рождественским утром, Вилли всегда находил в своем башмачке подарки доброго Санта-Клауса — того самого доброго волшебника, который приходит в сочельник к немецким детям. Гнивке вспомнил, и на лице его появилась рассеянная улыбка — он всегда старался поставить у кроватки башмак побольше, чтобы ему что-то лишнее перепало от Санта-Клауса. Однажды даже поставил отцовский сапог с высоким голенищем. Отец работал лесничим. Вилли даже вспомнился запах дегтя, исходивший от того сапога… Санта-Клаус!.. Это судьба. Но то, что получил Вилли в России, не уместится даже в сапог великана. А что, если самому положить сегодня в башмак все, что удалось накопить, — перстни, кольца, золотые коронки, зубы… Нет, зубы не нужно, хватит и без того. Завтра он проснется и увидит башмак с подарками, как в детстве. Теперь Вилли сам себе Санта-Клаус…

Но почему же в благостно тихие воспоминания, в состояние умиротворенности, в котором так хочется побыть оберштурмфюреру, врывается неясная тревога? Она раздражает, нарушает душевный покой, и, главное, совершенно непонятна ее причина. Может быть, Сталинград? Нет, что-то другое. Правда, обстановка там неясная, больше того — тяжелая. Конечно, русским не удастся их затея. Кость взяли не по зубам. Гнивке достаточно хорошо информирован о принятых мерах. Контрудар в районе Котельничи будет наносить генерал фон Мантейфель. Говорят, любимый генерал фюрера. Русские не успеют и охнуть, как Мантейфель соединится с войсками фельдмаршала Паулюса.

Нет, нет, Сталинград тут ни при чем. Там все будет в полном порядке. Только в субботу он сам выслал усиленную охрану для воинских эшелонов. Эшелоны прошли благополучно. Партизаны не посмели сунуть носа к железной дороге. Им удалось, правда, взорвать эшелон с танками, но это было две недели назад, и с тех пор о партизанах ничего не слышно. К тому же налет произошел на другом участке. Пусть уж за эту диверсию отвечает Штипке — выскочка и проныра. Его собираются снять с должности за беззаботность. И поделом! В России нельзя развешивать уши.