Так говорил Заратустра

— новый причудливый маскарад, которым развлекается злой дух мой, демон уныния: часто кажется мне, что я люблю Заратустру ради злого духа моего.

Но уже овладевает он мной и подчиняет себе, этот дух тоски, демон вечерних сумерек; и поистине жаждет он:

— откройте же глаза! Жаждет он явиться нагим, — я не знаю еще, в мужском или женском обличье, — но приближается он и подчиняет меня, о горе мне! Пробудите же чувства свои!

День стихает, на все нисходит вечер, даже на все наилучшее; теперь слушайте и смотрите, высшие люди, каков этот дух, — мужчина ли он, женщина ли — этот демон вечерней тоски!».

Так говорил старый чародей, лукаво оглядываясь вокруг, а потом взял свою арфу.

3

Когда отстоится воздух, И утешительница-роса Незримо — неслышно низойдет на землю, ибо легка ее обувь, Как у всех кротчайших утешителей, — Вспоминаешь ли ты, о пылкое сердце мое, Как некогда алкало росы, слезы небесной, Как жаждало — изможденное; А солнце бросало на тебя косые взгляды Сквозь черное плетение деревьев, И взгляды эти, лучи его, Слепящие, насмешливые, Затевали злую игру вокруг тебя, Мелькая на травянистых тропинках, Залитых закатным золотом раскаленного ока? «Ты? Истины Жених? — насмехались они, — О нет! Поэт — и только! Зверь изворотливый и хищный, Обреченный лгать, Лгать без принужденья, искусно и умело, Зверь, жадный до поживы, Лицо скрывающий под разноцветной маской, Ты — маска самому себе, И самому себе — добыча! И это — Истины Жених? О нет! Безумец, поэт — и только! Способен ты лишь к ухищреньям речи, Скрываясь под личиной сумасброда; ты — мастер на словесные коленца; Ты возводишь мосты из слов — разноцветные радуги, И по ним, ненадежным, слоняешься бесцельно, Витая меж воображаемым небом И выдуманной землей, — Безумец, поэт — и только! И это — Истины Жених? Не холодный, не бесстрастный, Не набожный, Не истукан, пред храмом, Нет! Но нетерпимый к изваяньям Истины, К безжизненным ее подобьям Жилище твое — пустыня, не храм. Ты полон дерзости кошачьей, Запрыгнуть норовишь во все Случайное, Как подлый кот в открытое окно, Тебе щекочет ноздри одурь девственного леса — Призывная, манящая, Тебе бы оказаться в том лесу Среди зверей в нарядных пестрых шкурах, Тебе бы зверем быть — Могучим и надменным, Блаженно-кровожадным, Божественно и дьявольски прекрасным, Коварным, Ты фыркаешь от страстных вожделений, Не ведаешь греха в погоне за добычей! Тебе бы зверем быть, Орлом, что зрит свои глубины, Паря над бездной, Потом внезапно, Разгоряченный голодом И трепеща сладострастно крылами, Низринется на блеющих ягнят, Ибо жестоко ненавидит он овечьи души И тех, чей взгляд невинен, как у агнца, — Пушистых, серых и ручных. Как у орла, у пантеры — Вожделения поэта И страстные желания твои, Сокрытые под тысячью личин, Ведь ты — безумец, ты поэт — и только! Взираешь ты на человека, как на Бога, И в нем же видишь ты покорную овцу; И высшая тебе награда — Терзать и Господа, и агнца в человеке, Терзать, смеясь при этом! Услада в том пантеры и орла, В том счастье высшее безумца и поэта!» Когда отстоится воздух, В размытом зареве заката проступает Завистливо вкрадчивый Бледно-зеленый лунный серп, Враждебный дню, крадется он над розами, И с каждым шагом лунного жнеца Цветы бледнеют, поникают И погружаются все глубже в темноту: — Так некогда и я, Поникший и усталый от Дневного, Больной от света, Отринул мудрости безумье И страстные дневные помышленья И погрузился в сумерки, Страждущий и опаленный прозреньем одной истины: Помнишь ли ты, пылкое сердце мое, Как некогда тебя снедала жажда? — Жажда быть отринутым От всякой мудрости! Только безумец! Только поэт!

О науке

Так пел чародей; и все собравшиеся незаметно попали, как птицы, в сети его мрачного, лукавого сладострастия. Только совестливого духом не удалось ему пленить: он быстро выхватил арфу из рук чародея и воскликнул: «Воздуха! Дайте чистого воздуха! Позовите Заратустру! Ты отравляешь воздух этой пещеры и делаешь его удушливым, старый, коварный колдун!

Ты внушаешь нам неведомые желания, ты соблазняешь нас жаждой неведомых пустынь. Горе, если такие, как ты, начинают превозносить истину и болтать о ней!

Горе всем свободным умам, которые не остерегаются подобных тебе чародеев! Пропала свобода их, ибо учением своим заманиваешь ты назад, в темницы;

— старый, мрачный демон уныния, манящие звуки свирели слышатся в жалобах твоих; ты похож на того, кто своим восхвалением целомудрия тайно склоняет к негам сладострастия!».

Так говорил совестливый духом, а старый чародей оглядывался вокруг, наслаждаясь победой, и потому проглотил досаду, причиненную ему словами совестливого духом. «Тише! — кротко ответил он. — Чтобы хорошие песни нашли отклик в душе, после них подобает хранить молчание.

Так ведут себя все высшие люди, собравшиеся здесь. Ты, должно быть, мало что понял в песне моей? Мало в тебе духа чар!»

«Ты воздаешь мне хвалу тем, что отделяешь от себя, — возразил совестливый духом, — вот и прекрасно! Но вы, сидящие здесь, я все еще вижу похоть в ваших глазах:

— вы, свободные души, где же свобода ваша, вы, свободные? Чем-то смахиваете вы на тех, кто долго пялился на пляшущих голых девок: так и души ваши — сами пустились в пляс!

Должно быть, много в вас того, что чародей называет своим злым духом чар и обмана: и этим отличаюсь я от вас.

И поистине немало мы переговорили и передумали тут, в пещере, пока не вернулся Заратустра, и для меня этого было достаточно, чтобы понять: мы с вами разные.

Разного ищем мы здесь, наверху, — вы и я. Ибо я ищу большей надежности, потому и пришел я к Заратустре. Он — самая прочная башня и самая крепкая воля

— ныне, когда все колеблется, когда трясется земля. Но глядя сейчас в глаза ваши, кажется мне, что вы, наоборот, ищете большей неустойчивости,

— вы хотите побольше ужасов, опасностей, землетрясений. Простите мне самоуверенность мою, но порой сдается мне, что вы, высшие люди,

— жаждете как раз такой жизни, которая меня страшит больше всего, жизни скверной, полной опасностей, жизни диких зверей; вас привлекают леса и пещеры, горные стремнины и лабиринты.

И больше всего вам нравится не тот, кто может избавить от всякой опасности, а совратитель, уводящий в сторону от всех дорог. Но если для вас жажда всего этого является чем-то подлинным, то для меня — желать подобное представляется невозможным.

Ибо страх — это врожденное и изначальное чувство человека; страхом объясняется все — и первородный грех, и унаследованная добродетель. Из страха выросла и моя добродетель, которая зовется наукой.

Ибо искони взращивался в человеке страх перед дикими животными, включая и того зверя, которого таит он в себе и сам же страшится: Заратустра называет этого зверя — „внутренний скот“.

Этот страх, древний и изначальный, ставший, наконец, утонченным и одухотворенным, теперь, как мне кажется, зовется наукой».

Так говорил совестливый духом; Заратустра же, который как раз входил в пещеру, — а он слышал последнюю речь и разгадал ее смысл, — бросил ему пригоршню роз, рассмеявшись над его «истинами». «Как? — воскликнул он. — Что слышу я? Поистине, кажется мне, что один из нас двоих — глупец, а „истину“ твою я мигом поставлю вверх ногами.

Ибо для нас страх — это исключение. Но мужество и дух приключения, жажда неизведанного и того, на что никто еще не решался, — мужество, вот что по моему разумению есть человеческая предыстория.

У самых диких и бесстрашных зверей похитил человек, ревнуя, все их добродетели: и только так сделался он человеком.

Это мужество, став, наконец, утонченным и одухотворенным, это человеческое мужество с крыльями орла и мудростью змеи, я думаю, зовется ныне —»

«Заратустра!» — воскликнули в один голос все собравшиеся и громко рассмеялись; но что-то наподобие тяжелой тучи отделилось от них и поднялось вверх. Рассмеялся и чародей и сказал не без лукавства: «Ну что ж! Злой дух мой ушел!

И разве я сам не предостерегал вас против него, когда говорил, что он плут и обманщик, этот дух лжи?

И в особенности тогда, когда показывается нагим. Но я не виноват в его кознях! Разве я создал этот мир и его вместе с миром?

Ну что ж! Будем же снова довольны и веселы! И хотя гневен взор Заратустры — взгляните на него! Он сердит на меня,

— но еще до наступления ночи вновь он полюбит меня и станет восхвалять, ибо не может обходиться долго без подобных глупостей.