Так начиналась легенда

— Папань! — кинулся к нему Юра.

— Ничего, сынок, попугать хотят…

Юра уцепился за отцов ватник. Бруно отшвырнул его прочь.

Алексея Ивановича отвели на конюшню. Здесь уже поджидал прыщавый переводчик. Гагарина поставили к яслям, велели снять ватник и обхватить стойку руками. Палач что-то буркнул.

— Штаны спусти, — перевел прыщавый.

Гагарин повиновался.

— Кальсоны тоже.

Гагарин вздохнул.

— А совесть у вас есть? Я же в отцы вам гожусь.

— Живо! — сказал переводчик.

Гагарин подчинился.

Старая кавалерийская лошадь со стертой в кровь спиной подняла костлявую умную голову и с удивлением, печалью поглядела на дела человеческие…

…Юра услышал свист плети и кинулся к конюшне. Немецкий часовой отшвырнул его, но Юра снова кинулся. Часовой схватил его за плечи, повернул, ударил что было силы ногой пониже спины. Мальчик отлетел далеко прочь и распластался на земле…

…Бруно опустил плеть, что-то буркнул переводчику.

— Он спрашивает: почему ты не кричишь?

— Нельзя мне, сын может услышать… — прохрипел Гагарин.

— Может, он слишком слабо бьет?

— Бьет не гладит.

Бруно посипел, отдышался снова и принялся за работу. На челе его выступил трудовой пот. Но вот он снова опустил замлевшую руку.

— Он спрашивает: ты будешь кричать?

Гагарин ответил не сразу — дыхание со свистом вырывалось у него из груди.

— Пусть не серчает… Мне бы самому легше… Да ведь сын рядом.

— Он только что пообедал и не в руке.

— А у меня претензиев нету…

Бруно снова заработал, но быстро выдохся.

— Покричи хоть для его удовольствия, — сказал толмач.

— Пан… — через силу проговорил Гагарин, — в другой раз. Когда один буду. Нельзя, чтоб мальчонка слышал…

— Он очень расстроен, — сообщил толмач. — Начальство подумает, что он плохой экзекутор, и отошлет от на фронт. А у него трое малых детей. Пойми его как отец.

— Коли надо, могу ему справку выдать… Так сказать, с места работы.

— Допрыгаешься ты, Гагарин! — пригрозил переводчик.

— Уже допрыгался!..

Бруно хлестнул плетью раз-другой и опустил руку.

— Он говорит, что не хочет даром тратить силы, — сказал толмач. — Ты и так получил с привесом. Одевайся.

Лицо Гагарина мокро, как после парилки. Он молча оделся и шаткой, неверной поступью побрел с конюшни.

У бочки задержался, зачерпнул горстью воды, умыл лицо, потом припал к бочке и долго пил…

…Сын поджидал его возле комендатуры.

— Папань, сильно они тебя?

— Пугали, и только. Не думай об этом.

— А чего ты шатаешься?

— Вот те раз! Я ж хромой. А ты чего скривился?

— Я ничего… нормально.

— Врешь! Ты же идти не можешь!

— Да это я к тебе приноравливаюсь.

— Избили тебя?.. — ослабевшим голосом спросил Алексей Иванович.

— Юрка! — послышался радостный вопль.

К ним подбежала Настя. Отец с сыном остановились. Девочка с размаху обхватила Юру, тот побледнел от боли и чуть не упал.

— Что с тобой? — спросила Настя.

— Ничего…

— Какой-то ты не такой…

— Ногу подвернул… — небрежно сказал Юра.

Настя чуть подумала и нашла самое верное лекарство для своего друга. Она вынула из кармана комок серого клейкого теста и протянула Юре.

— Что это?

— Пирог с хлебом. Ксения Герасимовна испекла.

— Я сытый, — соврал Юра.

— Возьми на потом. У меня еще есть.

— Тили-тили тесто, жених и невеста!.. — послышалась старая как мир детская дразнилка.

Настя яростно обернулась. Какой-то сопляк в большой взрослой кепке со сломанным козырьком кочевряжился по другую сторону буерака.

— Всыпь ему хорошенько! — попросил Юра. — Я бегать не могу.

Настя с воинственным кличем устремилась в погоню, а отец с сыном поспешно заковыляли прочь.

Как из тумана, выросла перед ними старая ветла.

— Знаешь, какое это дерево?.. — каким-то далеким голосом произнес Алексей Иванович.

— При царе Петре посаженное? — тоже издалека отозвался Юра.

— Да нет. Это целебное дерево. Коснись его — и всякую хворь как рукой снимет.

Сошли они с дороги, добрались, шатаясь, до ветлы и прижались к ее шершавому стволу…

Видать, и впрямь сообщилась им целебная сила дерева. Когда явились домой, собиравшая на стол Анна Тимофеевна даже и не заметила, что муж с сыном малость не в себе.

— Садитесь! — сказала она, ставя две жестяные миски на одноногий, грубо сколоченный столик.

Те переглянулись и взяли тарелки в руки.

— Чего же вы не садитесь? — удивилась Анна Тимофеевна.

— Знаешь, мать, — сказал Алексей Иванович, — мы решили принимать пищу по красивому заграничному способу.

— Это еще что такое?

— Как на званых, исключительных приемах, по-нашему — встояк, по-ихнему — а-ля фуршет…

Ночь в землянке. Слабо чадит самодельная коптилка. Юра лежит на животе, задумчиво жуя «пирог с хлебом».

Отец постанывает во сне и будто сам себя обрывает. Зоя и Бориска спят тихо. Валентин пытается читать, но плохо видно, и сон клеит ему глаза, Анна Тимофеевна чинит какую-то одежду.

— Мам, — шепотом говорит Юра, — для чего люди женятся?

— Вот те раз! Чтоб детей иметь.

— А вон Нюшка Голикова сроду замужем не была, а у нее двое.

— Больно ты вострый!.. Ну, чтобы всегда вместе быть. И чтобы все пополам — и горе и радость. Заботиться друг о дружке, никогда не разлучаться.

— А как женятся?

— Мы с отцом в церкви венчались.

— Нет, без церкви.

— Ну чего пристал? Не знаю я, как нынче окручиваются. Сроду в загсе не была. А мы женились красиво… — сказала она мечтательно, уносясь памятью к далеким дням юности.

На задах деревни, в заброшенном сарае, ставшем на сегодня церковью, Юра и Настя сочетаются браком. На голове Насти — фата из бинта, белая марля увивает ее с головы до пят, означая невестино платье. Венчание производит «священник» Лупачев в ризе из мешковины с огромным желтым крестом на пузе и другим — деревянным — в руке. «Дружка» Фрязин и «сваха» Былинкина держат в руках огарки свечей.