Так называемая личная жизнь

–  Ну как она? Как она?
– не дождавшись ответа, спросила Ксения про дочь.
– Мне иногда кажется, она за это время так повзрослела, что я ее не сразу узнаю.

"За это время" значило почти за три года! С июля сорок первого, когда она поспешила отправить ее в эвакуацию вместе со школой и с тех пор больше не видела.

–  Сильно она выросла?

–  Сильно, - сказал он и, посмотрев на Ксению, добавил: - С тебя, даже чуть повыше.

–  А похожа на меня?

–  Чем-то - да, чем-то - нет.

–  Я ей три раза посылала фотографии и каждый раз просила прислать мне свою, она так и не прислала.

–  Может, ей было не так просто там сняться, по все равно - нехорошо с ее стороны. Она мне об этом не говорила. Если б я знал, я бы попросил снять ее у нас в редакции и послал тебе. Не додумался, извини...
– Сказал и вспомнил про взломанную дверь столовой.
– И прости, пожалуйста, что мы тут с ней сокрушили без тебя замок.

–  Чепуха, правильно сделали. Я же, когда приезжала в прошлом году, не знала, что ты окажешься здесь раньше меня и что она к тебе приедет и вы будете тут с нею жить... И вообще я тогда очень многого еще не знала, сказала она с неопределенностью, за которой скрывалось какое-то значение какое, он еще не понял.

–  Как ты себя чувствуешь? Я вижу, ты уже куришь.

–  Уже курю. Воздерживался, но, обнаружив тебя, от волнения закурил. Он поискал на столе глазами пепельницу, которой не было, и, не найдя, примял и погасил в пальцах докуренную до мундштука папиросу.

Она посмотрела на него с недоумением, колеблясь, что означают его слова - иронию или неожиданную для нее откровенность. И села у стола в его кресло:

–  Теперь давай поговорим!

Ему пришлось сесть напротив нее на край тахты, и его сердила непривычность для себя этого места в этой комнате.

–  О чем поговорим?
– спросил он, ожидая, что она сейчас заговорит о том, для чего явилась, - об обмене.

Но она заговорила совсем о другом:

–  Я ужасно рада, что открылся этот второй фронт. Теперь, наверное, все гораздо быстрей кончится, и тебе после такого тяжелого ранения уже не придется никуда ездить.

Спорить еще и с ней - скоро или не скоро теперь все кончится - ему не хотелось, и он сказал только о себе, что почти здоров и ездить на строит ему еще придется.

–  Пятнадцатого сентября тебе будет сорок восемь, - ерзала она.
– А мне говорили, и я это сама знаю по нашему театру, когда у нас брали людей, что предельный возраст для фронта - сорок шесть.

–  Предельный возраст призыва устанавливается для рядового состава, сказал Лопатин, - и притом когда людей берут в армию, а не тогда, когда они уже служат в ней. А кроме того, я хотя и липовый, с точки зрения кадровых военных, но все-таки майор, и на меня твои соображения о возрасте не распространяются. Но возраст есть возраст, ты права, и свои сорок восемь я, разумеется, чувствую.

–  Хотя выглядишь ты неплохо, я рада.
– Она постучала по столу, чтобы не сглазить.

–  Ничего удивительного. Отъелся и отоспался, кроме того, ежедневно моюсь и бреюсь, сегодня тоже.

–  А как спишь?

–  Как всегда, хорошо.

–  А у меня последнее время бессонница.

–  Почему?

–  Слишком многое пришлось бы объяснять, а ты не любишь, когда я рассказываю о себе.

Она ожидала, что он все-таки спросит, но он не спросил. Смотрел на нее и думал, что, может, и не врет про бессонницу. Похудевшая и все это красивая, но, несмотря на все свои прежние замашки, там, внутри, неуверенная. С чего бы это?

–  Ты сказала - давай поговорим. Наверное, это действительно надо, причем нам обоим.

Она вскинула на него свои прекрасные круглые глаза и, как ему показалось, внутренне вздрогнула, может быть, в ожидании чего-то, чего он вовсе не собирался говорить.

–  Начнем с твоего письма, - сказал он.

–  Но хотелось бы начинать с этого, - сказала она.

–  Почему?

–  Люди эти не приехали, обещали и не приехали, обманули меня...

–  Почему же - обманули? Наверно, не спросись артистов, задержали на фронте всю их бригаду. Как-никак все же война.

–  А меня все равно обманули, и война тут не при чем, - полукапризно, полусердито сказала она.
– Они мне испортили все настроение. Если хочешь знать, я еще в дороге загадала, что, если они не обманут и явятся, мы с тобой и с ними все сразу сделаем, чтоб уже ни о чем не думать. А если их не окажется, то и черт с ними - пусть все будет, как было.

–  То есть?

–  Пусть до конца войны все будет, как было.

–  Зачем же ты морочила мне голову своим письмом? Мы тут с Ниной ломали головы, спорили, как быть, а теперь выясняется, что можно ждать до конца войны!

–  А о чем вы с ней спорили?
– пропустив остальное мимо ушей, спросила она.

–  Спорили - соглашаться или не соглашаться менять с этими людьми не только твою, но и ее комнату. Оставлять или не оставлять уже взрослую, семнадцатилетнюю девку без своего угла? Поскольку ты сама об этом не подумала.

–  Я ведь написала, что всегда, в любую минуту готова поселить ее у себя...

–  На сколько - на неделю, на месяц? Извини меня, но это несерьезно.

–  А что она сказала?

–  Сказала: пусть все будет так, как хочет мама. Хочет менять две комнаты - пусть меняет!

–  Она добрая девочка, - растроганно сказала Ксения.
– Добрая, но девочка, все-таки девочка... А что ты решил?

–  Решил сопротивляться и твоему напору, и ее доброте, но, если ты действительно откладываешь все это до конца войны, будем считать, что я ничего не решал.

–  А у тебя тогда там, в Ташкенте, что-нибудь было?
– вдруг спросила Ксения.

–  Оставим этот разговор, - сказал Лопатин.
– У кого из нас с кем, когда и что было... Вряд ли нам обоим задним числом так уж интересно знать это друг о друге.

–  Мне сначала показалось, что было, - сказала Ксения.
– Но потом, уже без тебя, я поняла по моей бывшей подружке, что, наверное, ничего не было.

–  А почему бывшей? Вы что с ней, поссорились?

–  Нет, просто от нас отселялась Зинаида Антоновна, живет теперь в другом месте. А она ведь ходила не столько к нему, сколько к ней. Ходит теперь к ней туда. Между прочим, вскоре после твоего отъезда она чуть было не вышла замуж.

–  Кто? Зинаида Антоновна?
– через силу пошутил Лопатин.