Такая долгая жизнь

Моторы работали ровно. Их монотонное гудение действовало убаюкивающе.

— Командир, мы почти дома! — Этот голос штурмана придал новые силы.

Огромный ярко-красный диск выползал, казалось, из самых морских глубин.

— Солнце! — крикнул Котиков.

«Как это здорово — видеть восход солнца».

Через полчаса появился на горизонте такой бесконечно желанный зеленый остров — Сааремаа.

Стрелки бензомера стояли почти на нуле.

Не делая разворота, Путивцев повел самолет на посадку.

Взлетная полоса, к счастью, была свободна. «Воробушек» мягко коснулся ее колесами и побежал, чуть припрыгивая на небольших неровностях. «Все! Земля!» Послышался выхлоп левого мотора. Правый мотор несколько раз чихнул и заглох. Но это уже не страшно. Путивцев выключил зажигание. Самолет еще пробежал какое-то расстояние по инерции и остановился. Пантелей Афанасьевич стянул шлем, вытер рукой взмокревший лоб и увидел бегущих к самолету механика и моториста.

Когда Путивцев выбрался из самолета, ребят из его экипажа уже тискали механики, техники. Лосев схватил в охапку Путивцева — все обнимались, невзирая на ранги…

Пантелею Афанасьевичу сказали, что он вернулся четвертым. Где же остальные одиннадцать машин?

— Идите, ребята, отдыхайте, я здесь немного полежу, на поле. — Путивцев опустился на землю и прижался к ней щекой.

Она была холодноватой, поднимающееся солнце еще не успело ее согреть, но от нее будто исходила живительная сила, которая вливалась в каждую клетку его смертельно уставшего организма. Когда Путивцев выбрался из самолета и ступил на землю, он почувствовал, что ноги отказывают ему. Хорошо, что Лосев подхватил его, а потом они стали обниматься все. Нервное напряжение? Да. Усталость? И усталость, разумеется. Возраст? Не стар, конечно, но все-таки сорок пять лет… Но тут Путивцев подметил, что и стрелок-радист, и штурман — все еле держатся на ногах. Выдержать такой полет — не шутка. А каково же тогда ему, летчику! Просидеть восемь с лишним часов за штурвалом самолета, да еще в таких условиях? Ни один испытательный полет не мог сравниться с этим перелетом — в Берлин и обратно. «Все нормально», — сказал себе Путивцев. А вслух повторил:

— Идите, ребята, отдыхайте.

Путивцев лег на спину — огромный синий купол навис над ним. Из лесу доносилось щебетание птиц. Утренний ветер был ласковым. «Соснуть бы сейчас минут эдак шестьсот», — вспомнилась старая солдатская поговорка. И он действительно, кажется, заснул. Сколько он спал — минуту, десять? Он не знал. Когда он открыл глаза — все в природе было неизменным для его глаз: и цвет неба, и солнце на нем. Открыл же он глаза потому, что его ухо и во сне расслышало далекий гул авиационных моторов — кто-то еще возвращался. А может, это вражеский самолет? Путивцев привстал. Гул моторов стремительно приближался. Вот уже над лесом опказался бомбардировщик. Наш. Точно. Выпустил зеленую ракету, как и положено. И вдруг послышались перебои в моторе, самолет стал круто заваливаться на сторону и резко пошел вниз — будто ему подрубили крылья. Что же это? Путивцев невольно стал делать движения, которые он делал бы там, если бы сейчас находился в кабине летчика. Самолет скрылся за верхушки корабельных сосен, и тотчас же раздался сильный треск.

Завыл сигнал пожарной машины. Будто невидимая рука подхватила Путивцева. Усталости как не бывало. Все, кто был на аэродроме, бежали к месту аварии.

— Это был Дашковский! Дашковский погиб! — крикнул кто-то.

Пролететь тысячи километров. Уйти от сотен смертоносных снарядов, нацеленных в тебя! Победить непогоду и разбиться на пороге собственного дома! Что же все-таки случилось? Кончилось горючее? Отказали моторы в результате повреждений, нанесенных зенитной артиллерией врага? Сдали нервы?

Теперь никто уже ничего не узнает. От самолета остались только обломки. Экипаж погиб.

Будто туча нашла на солнце. Первые потери… Путивцев видел смерть в двух войнах. Видел он смерть уже и в этой войне — он вспомнил артиллеристов на дороге и их последний бой. Но это была первая смерть близких ему товарищей, которые живые и здоровые десять часов тому назад на этом же аэродроме стояли вместе с ним в строю перед вылетом. Говорят, что с годами человек привыкает к смерти. Неверно это. Можно относиться к ней спокойнее, но привыкнуть к ней нельзя.

Но вот над лесом показались еще две машины. Они сели благополучно. Еще одна. За ней — три…

Через час с небольшим полковник Преображенский мог доложить генерал-лейтенанту Жаворонкову:

— Товарищ генерал! Боевое задание Родины выполнено. Вверенный мне полк восемью экипажами бомбил Берлин! Пять самолетов бомбили Штеттин. — Голос у Преображенского был с хрипотцой. Он заметно волновался.

Генерал Жаворонков не по-уставному, а по-отечески обнял полковника и трижды по русскому обычаю поцеловал.

— Великое дело вы сделали, Евгений Николаевич! Великое!.. Значит, на Берлин летать можно, и мы будем летать. А сейчас отдыхайте! Отдыхайте, дорогие мои соколы! — громко сказал генерал. — Родина не забудет ваш подвиг!..

Около двенадцати часов дня пришла радиограмма от Верховного Главнокомандующего. Ее зачитали перед строем. Верховный поздравлял личный состав с выполнением сложного и ответственного задания и желал новых боевых успехов.

Опросив экипажи, тут же на аэродроме Жаворонков и Преображенский составили боевое донесение командующему Балтийским флотом адмиралу Трибуцу и народному комиссару Военно-Морского Флота адмиралу Кузнецову.

Комиссар Оганезов принес новость: радисты поймали сообщения берлинского радио. Берлин сообщал, что в ночь с 7 на 8 августа группа английских бомбардировщиков бомбила Берлин. Шесть самолетов сбито…

Лондон передал, что из-за плохих метеоусловий в прошлую ночь английская королевская авиация не предпринимала налетов на Германию…

— Вот и загадку Гитлеру подбросили, — сказал Осадчий.

— Не хитро. Разгадают, — сказал капитан Середа. — Вы вот слетали, а я?.. Но ничего — температура упала. В следующий рейд сам поведу самолет. Спасибо вам, товарищ комбриг, за «Воробушка». За то, что привели его в целости и сохранности. Есть на чем летать…

— Товарищ комбриг, командир наш ревнивый, — поделился сокровенным разговорчивый Котиков. — Не любит свой самолет чужому передоверять.

— А я разве чужой? — улыбнулся Путивцев.

— Ну что вы, товарищ комбриг! Не так выразился. Свой вы! Конечно, свой!

— В одном небе, ребята, летать будем, — сказал Пантелей Афанасьевич.

…Вечером Путивцев получил приказ вернуться в свой полк. В ту же ночь на «У-2» перелетел линию фронта.

Его возвращению полковник Лебедев очень обрадовался.

— Ну что, Пантелей Афанасьевич? — нетерпеливо спросил он.

— Летать можно, — сказал Путивцев. — У Берлина сильная зенитная оборона, ночные истребители — двухмоторные «мессершмитты» и аэростаты, но летать можно, — повторил он.

— Сейчас соберу личный состав, товарищ комбриг, — уже официально обратился Лебедев, — расскажете подробно.

* * *

9 августа командиру 81-й авиадивизии, в которую входил и 332-й полк, поступило распоряжение из Ставки. Оно было написано от руки одним из членов Государственного Комитета Обороны под диктовку Сталина: