Такая короткая вечность. Импровизация на библейские темы
Шрифт:
Собственно, с этого момента и начались мучения Папы. Вначале Микеланджело наотрез отказался приниматься за столь почетную работу, поскольку не имел, по его словам, решительно никакого опыта в создании фресок. А когда не привыкший ни перед чем отступать Папа шантажом и угрозами вынудил флорентийского упрямца все-таки взяться за кисть, тот поставил перед ним такие условия, которые по здравому размышлению принимать не следовало ни при каких обстоятельствах. Главными из них было два: во-первых, художник расписывает плафон по сюжетам, которые отберет сам, ни с кем не согласовав ни единой их детали, а во-вторых, до тех пор пока леса не будут разобраны, никто не вправе входить внутрь и следить за тем, что уже сделано.
Подавив внутренний протест, Папа после недолгого размышления дал свое
То, что он увидел, его ошеломило. Даже здесь, наверху, где перспектива была искажена, а глаз не мог охватить всю композицию целиком, он, оказавшись прямо под фреской, изображавшей потоп, почувствовал всю трагедию грандиозного события, всю глубину человеческой боли, преодолевшей холодную неподвижность потолка.
Он понял, что художник ухватил самую суть происходившего, словно каким-то чудом побывал в гуще людей, охваченных паникой, а затем с документальной точностью воспроизвел все это на плафоне. Да разве и сам Папа не ощутил сейчас себя одним из тех, кому не суждено было дотянуться до спасительного ковчега. Ему казалось, что он знает этих людей: и женщину, пытающуюся укрыть свое дитя от разбушевавшейся стихии, и юношу, который прижал к себе сомлевшую от ужаса возлюбленную. Он представил себя на месте того, кто в надежде на спасение спешил взобраться на раскачивающееся под ураганным ветром дерево. А впрочем, разве не мог он быть с теми, кто, стоя по горло в поднимающейся воде, все еще пытался уберечь свои скудные пожитки, не веря в неотвратимость небесной кары. Он чувствовал, как дрожит от страха малыш, прижавшийся к материнской ноге, и как переполнен горем старик, который протягивал руки мужчине, несущему на плечах безжизненное тело сына. Потом он перевел свой взгляд туда, где посреди прибывающей воды раскачивалась утлая посудина. Обезумевшие люди стремились отвоевать в ней для себя хоть какое-то место. Они еще не осознали всю бесполезность этих попыток. Они еще надеялись на чудо. А вдалеке, незыблемый, как скала, возвышался ковчег, наглухо задраивший двери, и какая-то группа людей – не сам ли Ной со своими сыновьями – сталкивала баграми в гибельные волны тех, кто старался в последнем усилии ухватиться за его борта.
Глава Ватикана, которому было уже за шестьдесят и за которым закрепилась слава несгибаемого воина, непрестанно расширявшего границы католической веры, растерялся. С кем он был сейчас? С праведником Ноем, спасенным Господом? Или с теми, кого ожидала неминуемая гибель?
Потрясенный, спускался Папа Юлий II с верхней площадки лесов. Только у самого выхода он обернулся к непрерывно кланяющемуся слуге художника и молча приложил палец к губам.
Во дворе Ватикана остановилась повозка с дровами, в которую впряжен был маленький ослик. Папа прошел мимо, и ослик повернул голову в его сторону. Юлий II вспомнил, что точно такую же голову он видел только что на фреске Микеланджело. Ослик стоял на скалистом возвышении среди людей, с молчаливой обреченностью ожидавших своей гибели. Папа, словно отгоняя наваждение, потряс головой и, оглянувшись по сторонам, торопливо наложил на себя святой крест.
Микеланджело вернулся в капеллу только под утро. Над вечным городом шел дождь, смешиваясь с ледяной крупой. От острых его капель приходилось прикрывать глаза, а мелкие ледышки застревали в бороде, украшая ее наподобие бисера. Он размотал шарф и благодарно кивнул слуге, который всю ночь поддерживал огонь в многочисленных жаровнях, расставленных на полу. Прежде чем снова подняться на леса, необходимо было согреть посиневшие от холода руки. Он держал их над поддернутыми огнем угольками, а мыслями был уже там, на самом верху, у плафона, где предстояло писать фреску «Жертвоприношение Ноя». Он вдруг понял, каким будет пламя жертвенника: таким же, как эти пляшущие язычки, согревавшие его руки.
Микеланджело
медленно взобрался на самый верх. Вся стужа промерзшего здания скопилась здесь под плафоном, на котором вели ожесточенную битву со смертью голые тела, застигнутые потопом. Ему казалось странным, что они не чувствуют ни запаха краски, ни сырости штукатурки, ни этих волн холода, гулявших вдоль потолка, настолько теплыми были их тела, настолько они все еще полнились жизнью, не желающей мириться с неизбежным.И все же чего-то его фреске не хватало. Он не мог объяснить себе чего конкретно, но чувство неудовлетворенности заставляло еще и еще раз возвращаться к написанному, а самое главное, оно не давало двигаться дальше.
Микеланджело лег навзничь, как не раз делал это, чтобы хоть как-то отдалить свои глаза от изображения. Он смотрел туда, где гребни гор, как маленькие островки, торчали посреди поднимающегося к небесам океана. Еще немного, и всех этих людей, пытающихся спасти себя и своих близких, не станет, их накроет вода, потоки которой, не прекращаясь, несли с собой только одно – смерть.
И тогда он вдруг понял, что для них именно в эти мгновения должен был появиться Знак Божий, подтверждающий и неотвратимость наказания, и то, что в этом разрушающемся мире существовала теперь только одна надежда – будущие поколения. Они, эти будущие люди, устрашенные свершившейся карой, никогда не позволят себе впасть в грех, подобный тому, в котором погрязли те, кто вот-вот скроется под очистительными потоками воды.
Микеланджело резко встал, смешал в небольшом тазу необходимые ему краски и несколькими точными мазками изобразил молнию, яркой вспышкой прорезавшую мрачный небосвод. Раскатов грома не было слышно, звук его был запредельным, как запредельным был ужас тех, кто противопоставил себя законам, данным Всевышним.
Микеланджело, естественно, не знал, что этой молнии, написанной им, предстояло стать неким символом, который почти через триста лет странным образом проявит себя вновь.
Он приступил к созданию следующей фрески «Жертвоприношение Ноя».
Микеланджело открыл Библию, нашел в первой книге восьмую главу и в который раз прочел: «И устроил Ной жертвенник Господу; и взял из всякого скота чистого и из всех птиц чистых, и принес во всесожжение на жертвеннике. И обонял Господь приятное благоухание, и сказал Господь (Бог) в сердце Своем: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал…»
«Жертвоприношение Ноя» далось Микеланджело достаточно легко. Трудности, скорее всего, возникли только с внешностью жены праведника. На фреске по левую сторону от Ноя стояла старуха с морщинистым, осунувшимся лицом. Возможно, так повлияло на нее долгое изнурительное плавание, а возможно, весь пережитый ужас от картин гибнущего на ее глазах мира превратил цветущую некогда женщину в высохший скелет, обтянутый кожей.
Странно только то, что на этой фреске не появилась так называемая «радуга завета». Вся семья Ноя собралась вокруг жертвенного алтаря. Сыновья привели животных, которые будут сожжены. Невестки натаскали хворост. Сам Ной, стоя перед разведенным огнем, пальцем указывает на небо, где, согласно Библии, должна появиться радуга. «…Поставляю завет Мой с вами, что не будет более истреблена всякая плоть водами потопа, и не будет уже потопа на опустошение земли. И сказал (Господь) Бог: Я полагаю радугу в облаке, чтоб она была знамением (вечного) завета между Мною и между землею» (Быт. 9:11–13).
Жертвенник есть. Семья Ноя есть. Палец праведника указывает на небо, а там пусто. Может быть, сам Микеланджело не очень верил в то, что никогда более воды потопа не опустошат Землю? Может быть, прозревал он совсем иное в грядущих временах?
Никто и никогда уже не узнает, как все это было на самом деле. И уж тем более останется тайной все то, что творилось в душе художника, когда он писал сцены самой мрачной катастрофы в истории человечества.
А история с молнией…